– Городовой казак Елецкой сотни, – ответил пушкарь. – А вы-то чьи?
– Всякие, – уклонился Ермак.
– Ну и ладно, – не стал расспрашивать городовой казак, – Елец – всем ворам отец. Только вы чего-то с Поля пришли, будто крымцы. В казаки-то от нас идут…
– Да и мы уйдем. Вот струги добудем да и поплывем на Низы. Не слыхал, струги у вас никто не ладит?..
– Как не ладит! Мы в Ельце все могем!
– А есть струги на продажу?
– А как же! И струги есть, и лес.Тем живем, тем кормимся. «На Сосне да на Вороне стоят струги в схороне…» Правда, казаки уж много перекупили, да для такого случая хозяева и свои продадут. Когда еще столько людей через Елец пойдет. А вам без стругов нельзя, – сказал словоохотливый стражник. – Вот как раз по полой воде и поплывете, тут важные ледоходы бывают, так за ледком и сплавитесь.
– Может, кто подсобит струги-то купить?
– Да с дорогой душой!– ответило сразу несколько человек. – Найдем! Завтра в посаде мы вас отыщем. А сегодня не взыщите, нам острог отворять не велено…
– Да мы без обиды. Сами служивые. Понимаем.
– Вы туды, направо, в Черную слободу, ступайте. Тамо всех приютят, а завтра мы вам пособим… Без стругов-то вам никак не успеть…
Однако, в Черной слободе в каждом дворе стояло по пять-шесть казачьих коней, избы были набиты лежащими вповалку воинскими людьми.
– Да откуда вас столько понаперлось?– удивился есаул Окул.
– Как откуда? – отвечали ему. – Все оттуда, откуда и вы, – из-под Пскова. Государевым указом на засечную линию переведены. Так что не обессудьте, станичники, а ночевать вам негде. Мы вон еще избы рубим, потому из Москвы стрельцы скоро придут, кубыть с две тысячи!
– Ого!
– Вот те и ого! По всему видать, как дороги станут – ногаи на Москву пойдут.
Пришлось идти от города в прямо противоположную сторону: слева от Ельца, ежели смотреть из Старого поля, в десяти верстах начиналась линия, которую держали служилые казаки. Приняли они ермаковцев с распростертыми объятиями. Одни потому, что, может быть, впервые видели настоящих, природных казаков; другие потому, что жила в них не то обида, не то вина, что стоят они на линии против своей родины, против Старого поля, и под командою родовых или выбранных атаманов исполняют приказ московских воевод.
Утром, когда отоспались в казачьих землянках, похлебали горячего кулеша, пошли разговоры да знакомства. К вечеру второго дня постоя из-под Ливен прискакал атаман Яков Михайлов – кинулся к Ермаку.
– Ну, все! Ну, все! – говорил он, смахивая непрошеные слезы радости. – Теперь, как обратно стретились, и не расстанемся. Никуды я от тебя теперь, Ермак Тимофеич, не поеду. А то обратно разбежимся на пятнадцать лет… И все мои люди с тобой пойдут.
– Что за народ?
– Что и везде: голутва да татары! Двое навроде с Москвы, один, как я, – из Суздаля.
– Коренных казаков нет?
– Откуда им быть? Те все в поле казакуют, ежели, конечно, остался там кто. Там, слыш-ко, свара какая-то была, какой-то Шадра навроде баловал.
– А что люди говорят?
– Какие люди! Энти люди тебе расскажут, что в Москве у Рогожской заставы стрельчиха на обед куму варит, а что в Старом поле, им не ведомо и вовсе не интересно. Одно слово – москали.
Они уселись на кошму, отбили головку у засмоленной корчаги польского меда, привезенной для такого случая запасливым Яковом.
– А тебе-то интересно? – усмехнулся Ермак.
– Как когда! – простодушно ответил Михайлов. – Как сыск беглых пойдет, так интересно, что на Дону, а как бояр припекут татары к заднице, да станут они сюды прелестные грамотки слать, мол: «Спасайте, казаки, помогайте! Ежели пособите – все вам будет, всех в боярские дети запишем, а которые не хочут -обелим. Беломестными, стало быть, станете!», – тады интересно, что на Москве.
