Старичок стал объяснять. Он говорил неясно: не то по-русски, не то нет, не разберешь.
Внимательно и почтительно слушал хорунжий – и понял одно, что представляют «балет», и что в «балете» можно и неприбранным быть, и что слово это означает – танцы.
«Вот бы нашим старикам да старухам показать, – усмехнулся Коньков, – анафеме бы весь театр предали».
– А вы откуда изволите быть? – спросил старичок.
– Я с Дону, донской казак. Un cosaqua du Don[17], – применил свои знания Коньков, думая, что так будет понятнее. – Filleicht sprechen sie auch deutch?[18] – обрадовался старичок, услыхав французскую фразу.
Слыхал, много слыхал в седьмом году, в Пруссии, такой язык молодой казак, однако говорить не умел.
– О, nein![19] – ответил он и потупился. – Улыбнулась молодая девущка и робко взглянула на казака. Нахмурился хорунжий.
«Все одно баба!» – подумал и стал разглядывать занавес. А темные глаза так и жгут его, так и пронизывают. И чувствует их взгляд, сквозь сукно даже чувствует молодой хорунжий. Вот глядит она на голубой лампас, вот белый с желтым и черным помпон на кивере разглядывает, на шпоры взглянула, вот глядит на усы, на кудри.
«И чего ей надо?» – думает Коньков, и рука уже закрутила усы, подняла на висках волосы выше… И вдруг покраснел казак. «Фу, как это глупо!» – подумал он и хотел было уже выйти, да подняли занавес, и кончилась пытка.
В следующем антракте старик сам заговорил.
– А у вас на Дону разве нет театра? – спросил он, обращаясь к казаку.
– Никак нет, ваше превосходительство, – учтиво сгибаясь, ответил хорунжий.
– Как же вы развлекаетесь? Вам скучно, должно быть?
– Не скучно, ваше превосходительство. Мы на охоту ездим, ходим друг к другу, поем песни, играем.
– А давно вы в Петербурге?
– Вторую неделю. Я с атаманом Платовым приехал.
– О, der berumte Platoff![20] Очень уважаю этого человека.
Подкупили эти слова казака, и стал он еще любезней и почтительный со старичком, а на барышню хоть бы посмотрел.
– У вас здесь много знакомых в Петербурге?
– Никого, – коротко ответил хорунжий.
– Ай, как гадко. Это очень скучно, такой одинокий и молодой.
– Да, мне не весело, – искренно сознался казак. Нагнулась дочка к отцу и что-то по-немецки сказала ему на ухо.
– Позвольте узнать, как вас звать.
– Петр Николаевич Коньков, хорунжий.
– Позвольте я вас с дочкой познакомлю. Поднялся хорунжий, красный как рак, даже пот мелкими каплями на лбу проступил. Хотел он поцеловать маленькую ручку, по барышня отдернула ее, и казак остался ни при чем. Пуще прежнего смутился Коньков.
– Вы простите, – пробормотал он. – У нас… так водится… если особливое уважение, то в ручку…
– Да? Пустяки… Впрочем, если хотите, то целуйте…
А сама до слез покраснела, но руки не дала…
Опять подняли занавес, и разговор прекратился. Прощаясь, старичок пригласил к себе казака, сказал, что он живет в Шестилавочной, в собственном доме, что зовут его Федор Карлович Клингель, служит он в сенате и действительный статский советник.
Коньков усадил в сани отца с дочерью и побрел потихоньку домой.
Все это рассказал вечером атаману ординарец.
– Что же, – сказал Платов, – дело хорошее, я вам скажу!.. Клингель… Клингель… Я вам скажу, я припоминаю эту персону. Ты говоришь, кавалер и действительный статский советник. Брезговать этим не след. Надо всегда иметь знатных покровителей. Опять, если девица славная да хорошая – все веселее пойдет питерское-то житье. Надо, я вам скажу, тебе сделать им визит.
