Атаман Устя - страница 23

Уж как объявился Иван, тут только впервой и понял чего натворил. Стон поднялся в усадьбе. Кажется, если бы сама барыня померла вдруг, то того же бы не было. Да и верно бы не было, потому – молчала бы сама-то. А тут она пуще всех разными голосами заголосила… То эдак звонко-звонко, то, будто дьякон с амвона, густо!..

Первым делом, вестимо, Ивана принялась сечь. Ну, это дело понятное. Виноват, хоть и без вины.

Обидно было Ивану. Пять десятков лет прожил за покойными господами и розог не видал. Да что делать! Раз высекли, и конец. Зато, нет худа без добра, прогнали Ивана со двора на деревню. Чтобы и на глаза барыне не смел казаться. Радехонек Иван…

Барыня захворала от горя. Похоронили «махонькую» в палисаднике и камень большой привезли из города, белый с глянцем. И литеры на нем золотые. Барыня все на эту собачью могилку ходила и все разливалась.

Прошло две недели, пришли опять за Иваном. Опять пороть… Барыня говорит, что ей невмоготу от горя, а он, поди, и в ус себе не дует. Так пущай и он поминает «махонькую» под розгами. Опять выпороли… Прошло еще не более дней десяти, и опять пришли конюхи, и опять повели Ивана пороть… А там уж, слышно, барыня приказала каждую неделю драть Ивана, да еще по воскресным дням, как бы вместо обедни.

Смех пошел по селу, а там по всему околотку… Никуда глаз показать Иван не может. Смеется народ, что его по воскресным дням порют за простого щенка. Но, видно, и этого барыне было мало. Злопамятна, что ли, она была или просто шалая. Прошло три месяца, и уж об весну, как объявился набор, приказала барыня Ивана сдавать в солдаты!

Горе, обида. Разорение дому. Что ж делать. Тут не в собаке сила, а, стало быть, Господа прогневил чем человек.

Ивана, однако, в солдаты в городе не приняли: стар и мешковат. Крикнули: «Затылок!» Обрили ему затылок, в отличие от принятых рекрут, которым брили лбы, и явился он назад.

– Ну, так на поселенье. В Сибирь! – решила барыня. – Да одного. Семья пускай остается.

Оно было не по закону, да ведь с деньгами все можно сделать

Подумал Иван, всплакнул не раз, а там, расцеловавшись со своими, и ушел… Два года пробродил он из города в город «непомнящим родства», но везде привязывались к нему волокита, да судейские крючки, да будочники…

И надоумил Ивана умный человек идти на Волгу… Там вольное житье и никаких расспросов ему у разбойников не будет. Хоть с месяца на них свалился прямо, так не удивишь и не напугаешь никого. И вот поступил Иван в шайку Усти и молчит про себя. Стыдно сказать. А молодцы думают, что душегуб лютый. А скажи им, что из-за пса вершкового в бегуны и разбойники попал – со свету сживут прибаутками.

Среди ночи Ванька Лысый добрел до урочища Козий Гон. Луна зашла рано, и темень была непроглядная. Вдобавок здесь всегда бывало темнее, чем где-либо. Горы тут были выше, круче, сплошь поросшие густым ельником. Две горы сходились здесь крутыми стенами и между ними в узком и темном ущелье шла дорожка, по которой бывали и прохожие, и верховые путем в город, ради того, что через Козий Гон сокращалась дорога на целых три версты. Смельчаков тут ездить напрямки бывало немного, все знали, что это место худое – спасибо Устиным молодцам. Но все-таки неохота многим кружить три версты, и нет-нет да и проедет кто на авось да «Господи, помилуй».

Атаман послал сюда Ваньку именно с тем, чтобы сидел он тут две ночи и кого подкараулил да что-нибудь домой принес. А главное, чтобы лошадь от убитого проезжего заполучил. Коней у Усти было мало, и всякой кляче он рад был.