Дошел Лысый до ущелья Козьего, поел краюху хлеба, напился студеной воды в ближнем колодце и, умостившись в чаще ельника над самой дорожкой, засел как в засаде.
– Авось кто и проедет. А поедет, попасть в него немудрено. Близко. Всего до дорожки сажени три… Можно и с сучка палить, чтобы вернее было. Грех, да что поделаешь, указано.
Просидел Ванька ночь до утра и никого не видал. Все было тихо, и никто не проехал. Правда, Лысый как засел, так и задремал. А как открыл глаза, смотрит, лежит врастяжку, а солнце высоко уж стоит и жарит.
«Ишь ведь!» – подумал Лысый.
Поел он опять хлебца, остаточек, опять испил из болотца и опять засел, но уж не спит, а вспоминает, как всегда, родимую сторону, избу, детей, жену… Эх, думается, быть бы ему дома, как и всякому православному, безбедно да мирно. И жить бы по-Божьему, а не по-разбойному.
Просидел Лысый весь день смирно. Все было как бы мертво кругом… Но в сумерки вдруг встрепенулся он. Послышалась песня на Козьем Гоне! И громко, гулко раздавалась она меж двух высоких гор… Будто слова песни отпрыгивали из ущелья к маковкам к самым.
Взял Лысый ружье, оглядел кремень и затравку, подсыпал на ложейку пороху и, положив ружье на сук, приготовился хлестнуть свинчаткой прохожего распевалу.
– Что-нибудь домой да принесу! – радуется вслух Ванька. – В хород тут либо из хорода всякий что-нибудь да тащит при себе. А то ведь беда с пустыми руками домой идти. И впрямь Устя прохонит из шайки.
Укрытый сплошь чащей ельника, Лысый выглядывал зорко на дорожку, что шла пониже его места.
– Хрех! А полысну! – говорит он себе. – Что ж будешь делать. Хосподи Батюшка Небесный все видит… Николи никого не бивал, а вот тут свою шкуру уберехай. Есть ведь тоже хочется. Без хлеба не проживешь. Зажмурюсь да и полысну!
Лысый перекрестился, сам не зная зачем: будто замолить грех, что собирался на душу взять.
Выглядывая из-за ветвей на дорожку, Лысый, однако, вдруг ахнул громко:
– Ох, Хосподи! Вот ведь какая притча! Что ж тут теперь поделаешь?..
Поглядел опять Ванька Лысый, авось, мол, ошибся. Не то глазам померещилось из-за лучей солнечных, что бьют по лицу. Да куда тебе – верно, верно… Не почудилось… Вот она…
– Что ж тут теперь делать? Хосподи Боже! – взмолился Ванька.
Идет по дорожке со стороны города мальчуган лет двенадцати, за руку сестренку ведет лет осьми, а в другой-то руке несет что-то завязанное. И звонко заливается мальчуган, будто и не ведает, какое это место тут, самый этот Козий Гон. Или уж Богу помолился, пошел, авось его, малого человека, никто не тронет, и поет-то со страхов больше.
Идут и мальчуган, и девочка все ближе да ближе… Вот уж скоро и поравняются с засадой Лысого.
– Нешто можно младенцев… Что я? Зверь, что ли? Каин я, что ль?.. – бурчит Лысый и вздыхает.
А в ухо ему шепчет будто враг человеческий: «У мальчугана-то узелок! Небось с базара идет! Ведь не песку иль камешков он из города домой несет. Дурень ты эдакий».
– Как можно! У меня эдаки-то вот на дому внучатки теперь ходят… У младенца и душа не тая, что наша, безгрешная.
А мальчуган и девчонка уж поравнялись с Лысым. Мальчишка знай горланит песню и узелком помахивает, будто дразнится им пред разбойником.
«Дурень ты, дурень!.. – шепчет лукавый Лысому в ухо. – Совсем остолоп мужик. Тут в узелке с базара на двадцать гривен, поди, добра… А ты пузыришь да разводы разводишь пальцем по воде! Полыснул бы давно. Да и домой бы с добром, с поживой. И маху дашь, не опасливо… Ребятки – не проезжий какой с дубиной или ножом. Сдачи не дадут…»
