– До утра пусть повисит, а завтра мы его на Москву направим. Там его не по-нашему расспросят, а с пристрастием.
Остаток ночи Максим провёл без сна. Сидел, нахохлившись, в углу трапезной, думал. Отчаянный раскольник не выходил у него из головы. Тщедушный мужичонка, щелчком перешибить можно, а духа великого!
Утром за Максимом припёрся тот же стрелец: узника надо было освобождать из оков. Конвойные стрельцы, видимо, испробовав монастырских медов, были веселы и благодушны.
– Иди один, чай, не забоишься дохляка. Это они на глотку сильны, а на другое не годны.
Максим поджёг смольё от костра и спустился в подвал. Колодник встретил его разъярённым взглядом, но, увидев, что перед ним всего лишь мужик, а не монастырские никониане, успокоился. Максим взял в руки кольцо цепи и, крякнув, разорвал его.
– Силен ты, парень! – удивился раскольник. – Чей будешь?
– Боярского сына Шлыкова холоп. Сюда послали кузнечить. Коляску игумену делаю.
– Вижу, верный ты человек! Не сробеешь передать грамотку?
– Не сробею!
– Если что, кричи – бес попутал!
Раскольник сунул ему в руку бумагу.
– На торге найди купца Автонома Евсеева, он в мясном ряду стоит. Ему и отдашь. Скажешь, что от верных людей.
– Сделаю.
Вдвоем они вышли на свет. Стрельцы повалили узника в розвальни, залезли, отягчённые трапезой, на коней, и поезд двинулся из стен обители. Они поехали через торг. Узник вскочил на розвальнях, что-то закричал, народ оцепенело ему внимал, а стрельцы начали стегать коней и толпу, чтобы скорее выбраться на безлюдье.
Переждав, пока народ успокоится, а стрельцы со своим узником скроются из виду, Максим неспешно пошёл в торговые ряды. Торг кипел, волновался. Приближалась масляная неделя, и все, кто хоть сколько-нибудь имел достаток, пусть даже гривенник, спешили его истратить, чтобы встретить праздник с полным брюхом.
Автоном Евсеев владел большей половиной мясного ряда. Он торговал без весов целыми тушами, частями туш, связками рябчиков, гусями, курами. Для бедноты имелся рубщик мяса, рыжий детина, который стоял возле колоды с воткнутым в нее широкощеким топором. Подходили нищие, пожелавшие отведать мясца, выплевывали из-за щеки сбереженную деньгу. Молодец, не поморщившись, бросал денежку в кошель и одним ударом отваливал от ноги быка щепку мерзлого мяса.
Ловко работал парень, весело, с прибаутками. Максим загляделся на него и обратил на себя внимание кряжистого мужика в овчинном полушубке.
– Много берёшь, купец? Убоинка свежая.
– Не купец я, а кузнец. Мне Автонома Евсеева надобно видеть.
– Я – он и есть. А ты кто, добрый молодец?
– Максим… Я от верных людей, ваша милость.
Купец незаметно, но зорко огляделся по сторонам. Успокоился.
– От верных людей, говоришь? Где они сейчас, верные люди? Иной обниматься лезет, а норовит ухо откусить.
– Увезли сейчас одного слуги царские. От него грамотка.
Максим полез рукой за пазуху.
– Погодь! Не сейчас, на торге ярыжки промышляют. Враз завопят «слово и дело». После обедни подойдёшь к рубщику мяса, он отведёт тебя, куда надо.
Спирька протянул Максиму кусок мяса и хлеба.
– Это, – сказал он с улыбкой, – красна девица озаботилась.
– Любаша! – обрадовался Максим.
– Чего не ведаю, того не ведаю! Баяла, что ещё забежит.
День прошёл за работой, и когда монахи и мирские стали выходить из храма после обедни, Максим отпустил своего Спирьку, притворил двери кузницы и пошёл на торг. Детинушка мясоруб уже ждал его, перетаптывался на хрустком снегу и поглядывал по сторонам.
