Читать онлайн Игорь Зотов - Аут. Роман воспитания

– Альё-о-оша!

Молчание, молчание!..

– Альё-о-оша! Алекс!

Молчок!

Это не ангел зовет, ангелов я издалека чую, у меня с ними космическая связь. А это так, это Ингрид.

– Ты, Ингрид?

Спрошу по-русски, она привыкла, что я с ней по-русски, а по-датски я с ней – редко, почти никогда. Датский язык – тупой, как все датчане. Тупой, худой и белобрысый. Как Ингрид. Она хочет, – я точно знаю, – чтобы я открыл, чтобы она вошла и чтобы меня совратила. У нее одно на уме, иначе бы не стучала, не таскала бы мне еды из своего датского супермаркета.

Она скажет:

– Я. (Не понять сразу, она отвечает по-датски – «да», или по-русски – «я»?)

Я скажу:

– Поставь пакеты и иди. Так иди, чтобы я из окна видел, что ты ушла.

Она поймет, ответит:

– Та-ак. (По-датски – «спасибо», по-русски – «так»).

Я отодвину занавеску, чихну, потому что пыльно, и увижу ее: тощие ноги, тощую грудь, сальные волосы и рожу – тупую, как у всех датчан. И еще грязное зеркальце болтается на сальном шнурке между тощими грудями. Тогда я открою дверь, осмотрюсь внимательно – а вдруг! – возьму пакет, дверь захлопну, на два замка закрою.

Пакеты – на кухню на стол, и смеяться. А как не смеяться, когда там всегда одно: сыр, колбаса, мюсли, молоко, хлеб, булочка с заварным кремом и шоколадка! У них у всех всё, всегда и всюду одно и то же. Что за нация?!

Согрею чай, съем два бутерброда, еще раз проверю замки, поставлю кассету Высоцкого и буду подпевать:

Сегодня суббота, приедут сестра с братом – близнецы. Приедут на маминой машине, станут звонить, стучать, уговаривать открыть дверь или хотя бы спустить в окно грязное белье: «Алексей, нельзя же по три месяца спать на одном и том же!» Очень можно. И такой акцент у них – тошнит. Лучше бы по-датски говорили. И я крикну:

– Идите к черту! Я ничего не прошу! Ничего не хочу!

Потопчутся, потопчутся и уедут. Они добропорядочные, чисто датчане, и хотят одного – благопристойности. Чтоб я постель менял раз в неделю, чтоб квартиру проветривал дважды в день, чтоб мусор выбрасывал, как накопится. Они это мне из-за двери объясняют. Говорят, что не хотят вмешиваться в мою жизнь, даже мать с собой не берут.

Я нарочно включу погромче Высоцкого, чтобы они уехали до того, как соседи из окон повысовываются. Потому что для них главное – датская репутация. Даньска репутаньска, хе-хе! Они учатся в Копенгагене на адвокатов и знают, что такое репутация.

Приехали. Занятия кончились, они и приехали – езды тут недолго. Даже не позвонили, знали, что я автоответчик послушаю и не отвечу, если они.

– Льоша, в Эльсинор поедешь? Там Хэмлет жил. Мы едем, давай с нами.

Я еще звук прибавлю:

А они мне:

– Поедем, погода хорошая… Недолго, по замку погуляем, пообедаем – и назад…

А я:

– Ну Ль-о-оша!.. Нельзя же всю жизнь сам с собою…

Это почему же?! В прошлый раз они меня звали в Роскильд. Знали ведь куда! Там, сказали, императрица-мать Мария Федоровна похоронена в соборе. Но она датчанка – Мария София Фредерика Дагмар, этого они и не учли. И все гробы вокруг – тоже датские. Там еще Музей викингов, сказали. И я чуть было не попался! Но потом мозгами раскинул и ответил, что это не те викинги, эти викинги – для туристов, а настоящих больше нет. И близнецы отстали.

– Льоша, тебе воздух нужен, солнце, море!..

Отстали и сейчас.

Воздух я видел. И море видел. И солнце.

С тем ангелом я познакомился в октябре того года. Отец из Америки прилетал. Тоже в субботу заявился.

Он был последним, кого я впустил за порог. Ну, это кроме Георга и Ингрид. Мне тогда три часа пришлось искать, не оставил ли он тайком какого «жучка», чтоб за мной следить. На всякий случай пришлось просить Георга – мужа Ингрид – сменить оба замка. Он менял, а я смотрел, смотрел внимательно, ему тоже нельзя доверять, хотя он и зовет меня другом.

Чтобы отец не очень вертелся по квартире, я попросил его отвезти меня в Копенгаген. Он удивился. Подумал, что хитрю. А я и хитрил. Он спросил, тоже, кстати, с акцентом, с американским, еще гаже датского:

– К маме?

– Еще чего! Просто гулять. Давно не гулял.

– И я с тобой?

– Нет, я один. Ты меня довези.

– Давай так: я тебя отвезу, ты погуляешь, а потом мы с тобой пообедаем. Я знаю ресторан в этом… в Нюхавн, на канале, там варят настоящий борщ. Как у бабушки. И пельмени. Ты же соскучился по русской еде? А можно и в Швецию скатать, в Мальме… Или вот в Эспериментариуме ты уже был? Можно и туда, говорят – очень познавательно!

– Ara, ara. Так и сделаем, – я старался подозрений не возбуждать, соглашался на все.

А сам подумал: «Чего он повадился сюда из Америки летать? Делать ему нечего? Бывает, что и по два раза в год заявляется!»

– Куда пойдешь гулять? – спросил он.

Надо было использовать момент, пока отец не злился.

– По центру пройдусь, по Стрегет. Погуляю, в общем.

– Что ж, собирайся.

– Я уже собран.

– Ты прямо та-ак пойдешь?! У тебя джинсы, извиняюсь, несвежие…

Лучше не раздражать – достаю из комода чистые джинсы. А впрочем, он как-то в последние годы перестал раздражаться на меня. Раньше чуть что – в крик. Теперь – нет. Теперь все больше заискивает, угождает даже. Почему?

Выходим на улицу. Соседи приникают к окнам. Еще бы – чудо! – я вышел! Солнце по-осеннему: на нем еще тепло, а чуть в тень – и холодно. Даньски климат отвратительный. Садимся в машину, отец взял в прокат.

Высаживает меня у Ратушной площади.

– Тепло! – говорит. – А вчера у вас гнусная была погодка, дождь, ветер. Хотя я по холоду соскучился, в Калифорнии – лето всегда, если помнишь.

Как не помнить: жара – жирные американцы – зубы скалят – шорты – ляжки – жирные тачки.

– Не хочешь ко мне слетать?

– Нет, у тебя жарко.

– Ты все равно из дома не выходишь, а в доме эйр кондишн.

– Кондиционер, – поправляю я. – Смотри, хорошая будет погода.

Мы, задрав головы, глядим на башню: если дождь, золотая девушка появляется там под золотым зонтом, если солнце – выезжает на золотом велосипеде, как сейчас.

Отец кивает головой и цокает языком.

– Ну, я пошел, – говорю я.

– Когда тебя ждать? – спрашивает.

– Здесь через два часа, – вру я.

– Карту возьми на всякий случай, – он вынимает из машины туристскую карту.

Беру, лишь бы отстал.

Иду по площади, краем глаза вижу – он следит. Тогда сворачиваю в первый переулок. Останавливаюсь. Выждав немного, выглядываю – уехал. Раскрываю карту. Ага! Вот куда я пойду – в Христианию. Посмотрю, что за люди там живут. Георг говорит, что Христиания – это самое свободное место во всей Европе. У него там сын живет, имя у него смешное – Жинито. Ха-ха! Сын! Не сын – а негр! Он сын-то приемный – эта Ингрид даже родить не может по-настоящему, и Жинито – негр, самый настоящий негр, черный как сажа. Они его из Африки привезли, как обезьянку, хе-хе! У них теперь мода такая, как в Америке, – чужих детей покупать. Скоро они и специальные супермаркеты заведут, точно вам говорю: на полочках будут выставлять негров, арабов, китайцев. Кого по три кроны, кого по сто! А оптом вообще за гроши: шесть штук отборных вьетнамцев по цене одного! Только до Рождества!

Я его пару раз видел, этого Жинито, он к своим «родителям» приезжал, деньги клянчить, точно. Стоит во дворе гоголем, а они вокруг, особенно Ингрид, – то с одной стороны зайдет, то с другой. А он со всем черномазым презрением. Так им и надо, сами себе игрушку завели. Он в этой Христиании на барабанах в кафе стучит, мне его папаша хвастался.

Кстати, и Стуре тоже про Христианию бубнил, когда мы сюда приехали:

– Тебе, Альоша, в Христиании надо жить, там все такие.

– Какие? – спрашивал я. – Христианские?

– Как ты. Которые людей не любят.

Это уже не Стуре, это мать в разговор вмешалась. Я не в обиде, сказала верно: людей не люблю – ангелов люблю.

Я шагаю по мосту в Христианию. Ветерок, солнце светит. Может, и хорошо, что отец меня вывез.

В заборе – дыра, за ней, если судить по карте, – Христиания. Озеро, домики кругом по берегу. И у воды, и над водой – на сваях. И ни души. Хотя нет, вон какой-то сидит на мостках, проложенных из дома на берег, пьет что-то из большой фаянсовой кружки. Кофе пьет, отсюда слышно. Патлатый. Подхожу ближе и вижу, что он уже почти старый, ну, лет сорок ему точно, а волосы все еще длинные. Обращаюсь по-английски:

– Доброе утро, сэр!

– Доброе!

– Вы в этом доме живете?

– Да.

– А с вами кто-нибудь живет?

– Живет, – отвечает скупо.

– К вам в гости можно?

– Заходи, – говорит, кивает на мостки.

Подхожу, старые доски скрипят, шатаются над темной водой. Сажусь рядом.

– Алекс, – протягиваю руку.

– Джошуа, – дает свою. – Кофе будешь?

– Если можно…

Он скрывается в доме, выходит с точно такой же кружкой.

– Спасибо.

– Ты откуда? – спрашивает, вынимая сигарету из нагрудного кармана джинсовой куртки. – Будешь? Хорошая марихуана.

– Нет, спасибо, не курю.

– Зря. Откуда ты? – очень любопытный.

– Из России.

– Ух, ты! Чайковский-Горбачев!

– Ага. И водка.

– Водка! – смеется. – А что делаешь?

– Живу. У вас. Скучно у вас жить. Правда?

– Мне нравится, – он затягивается глубоко, и глазки его масленеют. – Здесь хорошо.

– А ты работаешь?

– Ха-ха-ха! – смеется. – Это бульдозер работает! Это они (показывает в сторону Копенгагена) работают. Или они (показывает в противоположную сторону, там тоже – Копенгаген, тут везде один Копенгаген, а Христиания – в самом центре). В Канаде. Я – канадец.

Я смеюсь.

– Я в Канаде не был, а в Штатах жил, целых два года жил. Плохая страна – все жирные. В Канаде тоже?

– В Канаде тоже. Здесь хорошо.

Джошуа растягивается во весь рост, подставляя лицо солнцу. Лицо опухшее, как после трехдневной пьянки, подбородок и щеки заросли щетиной.

– Джошуа, давай дружить, – говорю.

Он морщится. То ли от солнца, то ли от дыма сигареты.

– А ты не голубой?… – спрашивает.

– Нет, ты что! – восклицаю я. – Но у меня и девушки по-настоящему тоже пока не было.

– Это дело нехитрое. На-ка покури, Алекс.

– А мне хуже не станет?

– Ха-ха-ха! Только лучше! Затянись, затянись! Осторожно беру двумя пальцами сигарету и затягиваюсь. Вернее, набираю дым в рот и выпускаю…

– Нет, не так, не так! – кричит Джошуа. – Надо, чтобы сюда, сюда шло! – он показывает рукой на грудь. – В легкие!

Набираю дым в легкие и начинаю отчаянно кашлять. Но и очень сладкая волна раскатывается по жилам. И губы становятся раз в десять толще. И море в голове шумит. Ложусь на помост, затягиваюсь еще.

Джошуа что-то говорит, как бы издалека, что-то про наркотики, про героин, который здесь запрещен, но он может достать. Что-то еще, а я и слышу и не слышу. Я думаю, что хорошо, что я – это я. И всё.

Скрипит дверь, на крыльце показывается девушка, молодая, гораздо моложе Джошуа, маленькая, черноволосая, с азиатскими глазами. Босая, на ней совсем прозрачная блузка и белые трусики.

– Это Тана, познакомься, – сказал Джошуа. – У нее сложное имя, никак не запомнить, я зову ее Таной. Она из Таиланда.

Я встал, меня качнуло, едва в воду не свалился. Тана засмеялась, обнажив мелкие жемчужные зубки.

Джошуа что-то спросил ее на непонятном языке, может, на французском, а может, и вообще на тайском. Тана кивнула, он взял у меня сигарету, протянул ей.