Семен сварил борщ (терпеть не могу борщ, мне он напоминает тещу), слепил пельмени (опять же не люблю – университетские годы, столовка, морок влюбленности в Люсю… Тогда я только пельменями и питался), купил дорогущие здесь шпроты, еще какую-то чисто советскую закуску, большую бутылку кошерной водки.
Сема все подливал мне, и я отпивал глоточек, чтобы не обижался, у меня и от малости началась головная боль. А он напился. Тогда и началось самое неприятное: Сема стал жаловаться на судьбу.
Наши эмигрантские судьбы оказались в чем-то схожи: от Семы тоже ушла жена, и тоже почти три года спустя после их отъезда из Москвы. Видимо, это испытательный срок такой – три года. Он был неплохим инженером, работал в авиационной фирме. И скорее всего, тихо пьянствовал. Не буйно, не по-русски, а тихо, каждый, я думаю, вечер, чаще в одиночку, а иногда с такими же эмигрантами. Он жил в Иерусалиме уже почти двадцать лет, а все никак не мог отвязаться от России. Ему казалось искренне, что вся его жизнь осталась в Москве, в друзьях, в пельменях и борщах. И в водке.
Он поведал мне задушевно:
– Знаешь, Мишаня, а я собираюсь вернуться в Россию. Все, не могу больше.
Я принял это за пьяный треп, не обратил особого внимания на его слова, но Алексей, сидящий рядом с Семеном (близнецы смотрели телевизор в холле, а мы по московской привычке располагались на кухне), не оставил заявление дяди без ответа:
– Правильно, дядя Семен, нечего здесь делать. Мы должны жить и работать в России, на родине. А если все уедут, то она пропадет. Я тоже хочу поехать.
– Вот я и поеду. Ее спасать! – сказал Сема и икнул.
– Люби жидов, спасай Россию! – рассмеялся я.
– Ты, папа, не смейся. Россия – великая страна, гораздо более великая, чем твоя Америка. Я так думаю. Я изучал историю и знаю. Могу рассказать… – Алексей оседлал своего любимого конька.
– Помолчи, Алексей, – оборвал я. – Ты, Сема, представляешь, что ты там будешь делать? Хотя бы – где работать? Ты знаешь ли, что даже та малость, которую сделали коммунисты, теперь разворована, погублена? Что Россия твоя все так же сидит на нефтяной игле?
– Плевать – ик! – поеду. Лучше, чем с арабами воевать. Хуже не будет, Мишаня! Ты, Мишаня, совсем стал американцем, не пьешь, не куришь, девок не… не… (он покосился на Алексея) не щупаешь! Ха-ха-ха! Ик!
Семен был совсем пьян. Он резким движением расчистил на столе место перед собой, на пол полетела плошка с солеными, нет, не солеными – маринованными огурцами, поставил локти перед собой, положил подбородок на ладони и стал не мигая смотреть прямо на меня. И запел вдруг:
Едешь ли в поезде, в автомобиле,
Или гуляешь, хлебнувши винца…
– Дядя Семен, вы тоже любите Высоцкого?! – радостно воскликнул Алексей.
– Еще как, я лично его знал.
– Расскажите, расскажите!
– Я с ним один раз в лифте ехал. Я на третий этаж, к другу, а он – на четвертый. Вошел… Маленький такой, мне по подбородок, в кожаной куртке, дорогой – ик! – и мне подмигнул. А я глаз не могу оторвать. Ну и потом он весь вечер пел прямо у нас над головой. А мы слушали. Слышимость, Алеша, в том доме – сто процент-н-ная была…
Пока он рассказывал, я потихоньку вышел из кухни. Голова болела сильно. Я прилег на диван в холле. Дети досматривали боевик: герои с американскими внешностью и манерами говорили на неизвестном мне языке. На иврите, конечно.
Из кухни несся пьяный треп Семы, безумный треп Алексея, а вперемешку песни то Галича, то Высоцкого дуэтом, абсолютно лишенным слуха. Мне захотелось вернуться в Калифорнию, поплавать в бассейне, а вечером, еще до заката, сесть в автомобиль и катиться вдоль океана, медленно, медленно, посматривая в сторону солнца, которое будет садиться за далекую кромку глубокой воды.
