– Ох, Валерий Ильич, – она без труда обхватила его одной рукой за шею, потому что была повыше, – нам ли с вами говорить о старости?
Отчим прикинулся обиженным:
– А при чем тут я? Мы говорим о тебе. Ты замуж-то не собираешься?
– Таких талантов, как вы, в этом городе больше нет…
– Талант, талант! В юности меня очень занимало это понятие, ведь я хотел стать художником.
– Вы им и стали. Пластическая хирургия – это тоже искусство.
– Но я хотел быть художником, – упрямо повторил он. – Самое трудное, самое болезненное – это определить меру собственной одаренности. Насколько ты соответствуешь делу, которому собираешься посвятить жизнь? И никто тебе не сможет помочь в этом, потому что он и сам не Леонардо, значит, ему не дано судить. Если тебя ругают, ты ощетиниваешься, не можешь поверить, начинаешь искать того, кто похвалит. А услышишь похвалу, сомневаешься еще больше, опасаясь, что это из жалости, из человеколюбия.
– И какой же вы нашли выход?
Валерий Ильич по-стариковски поджал губы.
– Я прислушался к себе. В каждом человеке, если он, конечно, психически здоров и не одержим манией величия, есть внутренний камертон, точнее которого не найти. Все дело только в том, чтобы не побояться к нему прислушаться.
– И вы оставили живопись…
– Я оказался не таким уж и трусом. – Он неловко усмехнулся.
Затаив дыхание, Соня быстро произнесла:
– Врач должен быть храбрым, правда? Я тоже пошла на некоторый риск с этим парнем, что принес розы.
– С этим цветочником?
– Он не цветочник. У него свой магазин автомобильных запчастей.
– Прекрасно! Он обеспечит тебе возможность написать диссертацию, ты ведь собираешься…
– Вы меня выпихиваете замуж? Нет, дорогой Валерий Ильич, ничего не выйдет. Он не станет зарабатывать для меня. Он – мой пациент.
Стараясь не волноваться, Соня вкратце передала историю Зимина, с опаской наблюдая, как наливается угрюмостью лицо отчима. Но когда дело хотя бы косвенно касалось медицины, Валерий Ильич проявлял чудеса терпеливости. Выслушав Соню, он лишь подергал носом, тяжеловатым для мелкого лица, и укоризненно произнес:
– Нехорошее дело. Так нельзя, дочка.
На Сониной памяти было всего два-три случая, когда он называл ее дочкой. Ей сразу стало не по себе и захотелось убедить его, что этот рассказ – всего лишь шутка. Глупая, вульгарная шутка! Но он бы уже не поверил…
Расхаживая по комнате, то и дело цепляясь взглядом за пламенеющий букет, Валерий Ильич снова заговорил:
– Душа человека – слишком хрупкий сосуд, чтобы врач позволял себе жонглировать им. Это куда опаснее, чем фокусы, которые я проделываю с лицами. Человек способен выжить, даже когда обожжено до девяноста процентов его кожи. Но если сгорела душа…
Звонок не позволил ему закончить. Испуганно взглянув на Соню, отчим скрылся в кабинете, а она все не могла оторвать взгляда от неба, светлеющего к горизонту, на котором уродливым зигзагом чернела засохшая береза. Погибшая много лет назад, она до сих пор упрямо и воинственно топорщила мертвые ветви. И Соня привыкла к этому противоестественному соседству, как привыкла к своей кровати, что одно время с каждым годом становилась для нее все короче, а потом вдруг перестала уменьшаться, и к старому секретеру, который угрожающе скрипел, когда она слишком наваливалась на крышку, и к пожелтевшему глобусу на книжном шкафу.
Все, что окружало в этот миг Соню, было давно знакомо и привычно, кроме этого оглушительного звонка, что раздавался уже в третий раз. Ей вдруг захотелось убежать в свою комнату, закрыть и дверь, и уши и громко запеть какую-нибудь детскую песенку, слова которой произносишь уже машинально, не задумываясь о смысле. Они сумели бы заглушить этот звонок.
