– Я вам объясняю, что самолёт – не автомобиль. Я клеммы с аккумулятора, как и ваши контакты, в полёте не скину. Предполагаю, что у вас где-то контакты оборвались. Либо подсоединены не так…
Предположил я несколько вариантов причин такого недостатка. За мной даже записали. Пока всё это шло, мы уже и на подъёмнике успели опуститься в ангар.
Закончив обсуждение и поблагодарив всех за работу, мы с Николаем пошли переодеваться.
– Серый, делай что хочешь, но ключи от душа офицерского достань, – настоятельно сказал мне Морозов.
Сначала мы отправились на разговор к Реброву, но его не оказалось в классе подготовки. Уточнили у инженеров с авиагруппы, где все начальники, они только развели руками.
– С утра не видели.
Граблина из морских офицеров тоже никто не видел. Будто спрятались все от нас.
Морозов отправился в каюту, а я к Бурченко. Он-то должен быть на месте.
Постучавшись в дверь его жилого помещения, я услышал разрешение войти.
– Андрей Константинович, мы на месте – доложил я, приоткрыв дверь в каюту Бурченко.
– О! Сергей Сергеевич, родненький! Проходи, садись!
– Спасибо, – ответил я.
Такое приветствие от представителя КГБ напрягает больше, чем направленное на тебя дуло пистолета.
– Не смущайтесь. Я вам сейчас чаю приготовлю и послушаю ваш рассказ.
– Давайте без прелюдий. Я доложу и хочу отдохнуть. День был долгий, – отказался я от горячего напитка.
– Понимаю. К вам претензий у меня нет. Выслушаю вас, и не буду задерживать.
В словах «к вам претензий нет» что-то однозначно сокрыто.
Быстро всё рассказал и получил похвалу. Бурченко всё же уговорил меня попить чай.
С его слов я узнал, что «фейерверк» бесследно не прошёл. У одного из экипажей случился помпаж, но он сумел посадить самолёт на палубу. Второму пришлось выключить двигатель и лететь на Крит, выполнять вынужденную посадку.
– Мы уже получили недовольную телеграмму от американцев. Пошли уже ноты протеста, крокодильи слёзы и остальные истерики, – сказал Бурченко.
– И что?
– А ничего. Я сказал, что у нас вариантов не было. Они первые атаковали.
– Дайте угадаю, в своём заявлении написали, что имел место небезопасный и непрофессиональный воздушный перехват, который потенциально мог нанести ущерб и травмы всем задействованным экипажам.
Бурченко зааплодировал и громко рассмеялся.
– Браво, Родин! Слово в слово! Я объяснил руководству, что перехват был 4 на 1. И в данном случае все средства хороши.
– Это радует. Жаль, что самолёт всё же выбыл у нас один. И так в меньшинстве.
Бурченко покачал головой, отпил чай и подошёл к иллюминатору. Он достал сигарету и закурил.
– Вообще-то, три. Вы ещё не всё знаете.
Бурченко сказал о трёх потерянных самолётах уж слишком буднично. Люди, работающие в его ведомстве, априори должны не поддаваться каким-либо чувствам. Но не так же! Меня же больше волновала судьба лётчиков.
– За день три самолёта потеряли. Разве ты ещё не успел разузнать, как именно?
– Нет. От вас услышал впервые. А что с лётчиками?
– В смысле? Ещё и с лётчиками что-то случилось? – удивился Андрей Викторович.
Нет, Бурченко не может таким глупым притворяться.
– Вы сказали, что мы потеряли три самолёта. Один – борт Борзова. С ним всё хорошо. А что с двумя другими самолётами?
Андрей Викторович посмеялся. Значит, не так всё печально.
– Теперь понятно. Мы потеряли ещё два самолёта. И виновником всего этого стал самый опасный враг, что может быть для нашего человека – его чрезмерное желание что-либо отпраздновать.
