Репертуар же у Маркушкина был чрезвычайно богат и разнообразен. Песни известных авторов он разбавлял самолично сочиненной им преснятиной и бредятиной. Так что иногда это терзание слуха и нервов длилось по три полных часа кряду. В перерывах между песенными шедеврами, мичман умилённо утопал в буре оваций, краешком глаза примечая тех, кто недостаточно активно выражает своё восхищение и восторг его музыкальным талантом. Уж тем матросам были обеспеченны самые неприятные наряды на камбуз и на чистку гальюнов. И Вы, конечно понимаете, месье, что Ваш покорный слуга (и Степан неожиданно для его могучего телосложения отвесил галантный поклон эпохи Людовика ХIV) не избежал горькой чаши сией. Маркушкин, с первой же нашей встречи, сразу же невзлюбил меня.
– Разве могут до слуха этого толстокожего гибрида жирафы с носорогом пробиться волшебные звуки изумительной музыки? Да и поймёт ли их он? Ну, что ж! Тот, кто не желает слушать звонкие аккорды божественной лиры Аполлона, будет наслаждаться на камбузе перезвоном грязных мысок, чашек и нечищеных кастрюль, – полунасмешливо, полуиздевательски говорил он.
– Слушай, дружочек! Неужели только из-за такой безделицы мичман тебя так недолюбливал? – с сомнением полюбопытствовал я. – Может быть, у него были куда более веские причины для недовольства тобой?
Степан смущённо замялся, видимо соображая, стоит ли ему открывать мне всю горькую правду об его отношениях с придирчивым начальником. Но, немного поразмышляв, гигант всё-таки решил не утаивать истины:
– Если быть предельно откровенным, то у меня уже в те времена начал "прорезаться" поэтический дар. Мне казалось, что если поэт-песенник действительно посвятил Маркушкину такие тёплые слова, то только потому, что недостаточно хорошо знал этого скользкого типа. Поэтому я слегка скорректировал текст песни, так горячо любимой нашим меломаном-мичманом. Слово "моряк", я заменил на "чудак", ну, разве что слегка преобразовав первую букву. А там, где пелось: "…Грудь его в медалях, ленты – в якорях…", слово "ленты" заменил в аккурат той частью тела Маркушкина, где у него действительно красовались якоря. Были и ещё кое-какие незначительные, но острые поправки к тексту. Моим друзьям так понравились эти мелкие изменения, что на воскресных концертах нашего барда они стали дружно подпевать ему именно таким образом. А так как мичман страдал "синдромом тетерева" и, распевая песни, слышал только самого себя, то эти маленькие проказы сходили нам с рук. Замкапитана по политчасти даже прилюдно похвалил Маркушкина:
– Молодец, мичман! Матросы с таким энтузиазмом и вдохновением подпевают вам, что их слышно даже в машинном отделении. Я уже не говорю о моей каюте. Вы вносите значительный вклад в воспитание подчинённых в духе патриотизма и любви к военно-морскому флоту.
– Служу Советскому Союзу! – гаркнул Маркушкин, сияя, как начищенная бляха салаги.
Но всё-таки со временем бард стал замечать какой-то странный диссонанс между заслуженным солистом и массовой фоновой подпевкой. В конце концов, правда всплыла на поверхность, как сигнальный буй из терпящей бедствие субмарины. Нашёлся прихвостень, который "настучал" мичману, кто является автором популярных текстовых нововведений. А так как чувство юмора у Маркушкина, почему-то, оказалось значительно ниже среднего уровня, то наши с ним и без того натянутые отношения значительно обострились.
