– А… ты не хочешь к медикам сходить? – спрашиваю я очевидное, для верности повторяя эту фразу три раза и с разными интонациями. И обращаюсь при этом к тому месту, которое созерцаю. Практика показывает неэффективность лечения животных медиками, и я всерьёз опасаюсь, что лечение людей ветврачами тоже «не есть гуд».
Парень отказывается идти к медикам: говорит, что уже был там и им не верит. Лучше, говорит, помру. Что ж. Пиши завещание и ложись.
– Я только посмотрю! – предупреждаю я, извлекая свою аптечку.
Уникальная фраза всех зловещих стоматологов, кстати.
Достаю из аптечки стерильные салфетки, скальпель, шприц, мазь и раскладываю парня прямо на земле. Абсцесс приличный: непонятно, как он столько дней сидел на этом месте… Вскрывается этот нарыв практически сам, и это – хорошо. Вытекает много зеленоватого гноя: синегнойка, похоже, и это – плохо. Назначаю ему всё, как для лечения собак. Отдаю таблетки антибиотика, шприц с мазью и пластырь. Напоследок, помогая надеть штаны, настоятельно говорю парню:
– Тебе нужно к врачу попасть. К медику. Чем быстрее, тем лучше. «Ветеринарные врачи не имею права лечить людей».
Цитата моего препода в институте. Парень согласно кивает головой, но, конечно, никуда попадать не собирается.
…Вечером опять случаются барабаны. Несколько барабанов джембе будоражат темноту окрестностей, и это хорошо, что деревня далеко. Один из нас уходит в лес и практикует горловое пение, сопровождая его звоном мелодичных колокольчиков – это звучит гармонично и завораживающе. Мы с девчонками опять танцуем, самовыражаясь.
Потом я тоже играю на джембе, местами сбиваюсь с ритма, но это никого не смущает. Меня подбадривают, и я играю дальше.
Как говорит один из опытных барабанщиков: «Если тебе кажется, что ты стала играть хуже – значит, что ты просто стала лучше себя слышать. Именно в этот момент нужно продолжать тренироваться дальше!».
Ложусь спать, залезая в спальник, и пытаюсь уснуть. Темень кромешная, два часа ночи. В тишине вдруг слышу шуршание и шаги, которые уверенно приближаются ко мне, и не успеваю я включить фонарик или что-нибудь произнести, как сверху на меня падает чьё-то тяжёлое тело, с хрустом подмяв палатку под себя.
Я ору, как пожарная сирена. Кто-то сверху меня тоже орёт, но я ору в разы громче. Гораздо, гораздо громче! И дольше. Сначала просто «А-а-а!», потом матерясь. Потом вылезаю наружу и вижу того самого «Слепого» и результат его падения: алюминиевая дуга палатки сломана, изрядно пропорот тент, – и со мной случается истерика.
Как так-то? Я ж собиралась на Алтай! До него ещё четыре тысячи пятьсот километров!
– ТЫ МНЕ ДО-О-ОМ СЛОМА-А-АЛ! – ору я на весь лес, чуть ли не избивая виновника выломанной дугой.
Он, не переставая, извиняется. Пахнет алкоголем.
– НАХРЕНА МНЕ СДАЛОСЬ ТВОЁ ЧУВСТВО ВИНЫ! – продолжаю орать я, бегая вокруг смятой зелёной кучи, только что бывшей моей новенькой чистенькой палаткой, четырёх дней отроду. – ТЫ ЗНАЕШЬ, СКОЛЬКО ОНА СТОИТ?
Я называю сумму, парень недоверчиво хмыкает, за что хочется убить его дважды и с особым пристрастием.
– Я сейчас всё исправлю… – обещает он, исчезает в темноте и появляется вновь с топором в руках. Прелестно! Ещё пальцы себе среди ночи отруби!
Прогоняю его прочь. Из глаз двумя ручьями льются слёзы. Только что рухнули все мои планы, не прошло и недели! Автостоп, ага. До Алтая! Четыре тысячи километров! Где я спать буду? Хотя бы сегодня!
