– О работе. Я хочу предложить ей работу.
Вновь воцарилось молчание. Стало ясно, что девушка колеблется, однако затем она уверенно ответила:
– Приходите вечером. Когда будут братья.
Бразилец слегка опешил и уже готов был разразиться гневом, но тут Однорукий вновь принялся колотить в дверь.
– Но Айза! – воскликнул он. – Что за ребячество! Дон Антонио – человек занятой и не может терять время на то, чтобы появляться, когда тебе заблагорассудится. Сейчас же выходи! Всего на минутку!
– Не хочет приходить, пусть не приходит! – был ответ. – Но я не выйду.
Дон Антонио Феррейра резко мотнул головой, и Лусио Ларрас собрался вышибать дверь, однако был остановлен Мауро Монагасом, который поднял вверх свою единственную руку и пригласил их молча последовать за ним в соседнюю комнату.
Там он со всеми предосторожностями вынул деревянную затычку из отверстия в стене и дал им возможность спокойно рассмотреть Айзу. Та, полуодетая, сидела совсем близко от окна и старательно зашивала старые брюки старшего брата.
Это зрелище произвело впечатление даже на такого человека, как дон Антонио даз Нойтес, перевидавшего немало обнаженных женщин. Он долго стоял не шелохнувшись, завороженный безмятежностью, веявшей от тела и лица женщины-девочки. Наконец он отстранился, вновь закрыл отверстие затычкой и направился к двери, погрузившись в задумчивость.
Уже на лестнице повернулся к хозяину дома и удивленно спросил:
– Она что, никогда не покидает комнату?
– Только по воскресеньям. Они уходят очень рано и возвращаются, когда стемнеет…
Бразилец ничего не сказал и, понимающе кивнув, начал спускаться по лестнице вслед за своим телохранителем, чтобы исчезнуть в лестничном проеме, даже не попрощавшись.
Только увидев из окна своей комнаты, как дон Феррейра и его телохранитель садятся в шикарный серый «кадиллак» и отъезжают вниз по улице, Однорукий Монагас с облегчением перевел дыхание и всей тяжестью рухнул в многострадальное, истерзанное кресло, в очередной раз исторгнувшее возмущенный скрип. Он пережил жуткий страх при мысли, что у него силой отнимут самое дорогое, что у него было.
Эта девушка, эта недотрога, почти неземное создание – кроткое, нежное и далекое, – которая бесшумно двигалась или часами тихо сидела в своем заточении, нежданно-негаданно перевернула его однообразное существование. Постоянно одолевавшие его чувство пустоты и сознание собственной никчемности исчезали, стоило только вынуть из стены деревянную затычку и узреть существо, которое он любил неистово и нежно, как человек, никогда никого в этом мире не любивший. Он и думать не мог о возвращении в то время, когда ее тут не было.
У него уже даже почти не возникало охоты мастурбировать или же ощупывать свое тело, когда он стоял, прильнув глазом к отверстию. Ему хватало и того, что у него была возможность удерживать в памяти каждый жест девушки, восторгаться тем, как Айза закидывает назад длинные волосы, падающие ей на глаза, как она время от времени поворачивает лицо к свету, проникающему в окно, восхищаться ее царственной позой – прямая спина, выпяченная грудь, вздернутый подбородок – и дразнящей кошачьей грацией, с которой она передвигается или наклоняется, чтобы расправить постель.
Иногда он спрашивал себя, пораженный, как это возможно, что она никогда не сделала ни одного резкого или лишенного гармонии движения – скажем, неловко плюхнулась на стул – и он ни разу не заметил у нее выражения скуки или бессмысленного жеста.
