Айзек и яйцо - страница 15

Айзек научился замирать. Если сидеть достаточно неподвижно и питаться черствым хлебом и однообразными кинолентами, можно притвориться, можно даже почти поверить, будто чувств нет. Как нет и самого Айзека. Если бы не белоснежные меховые росчерки, шныряющие на периферии зрения, и не мерное сопение, напоминающее дыхание плоскомордых мопсов, Айзек вполне мог бы игнорировать существование яйца. Словно догадываясь об этих его умозаключениях, яйцо не устает напоминать ему о своем присутствии. Маленькое любопытное создание ходит за ним по пятам – оно настигает Айзека даже в ванной. Его приближение всегда знаменуется уже привычным шлеп-шлеп-шлеп – звук шажков нарастает, выплескивается из соседней комнаты в коридор, и наконец в дверном проеме возникает запыхавшееся яйцо. А потом оно начинает кричать. После их знакомства в тот самый первый день приветственный крик стал для него своеобразной традицией – которую Айзек невольно и неизменно поддерживает. Многообещающе надвигающееся шлеп-шлеп-шлеп не помогает Айзеку подготовиться к появлению существа и его раскатистому верещанию – раз за разом его душа устремляется в район пяток, как и все, что он держит в руках, будь то зубная щетка, полотенце или холодная банка с фасолью. И да, он всегда кричит в ответ – и яйцу кажется, что он тоже его приветствует. Айзек пытается загнать эти вопли туда же, куда загнал рыдания, но особых успехов не достигает. Стальной Гигант ни за что не позволил бы себе испугаться чего-то размером чуть больше полуметра, но Айзек явно слеплен из более податливого материала.

Сегодня Айзек и яйцо смотрят «Волшебника из страны Оз». На экране резвятся жевуны[10], а Айзек пытается вспомнить, когда в последний раз мылся. Морщась от головной боли и опаляющих лучей солнечного света, пробивающегося сквозь щербатые жалюзи, он закидывает в рот холодную тушеную фасолину, найденную на воротнике халата, сморкается в грязную салфетку и бросает ее на журнальный столик. Когда-то, в другой жизни, столик служил пристанищем для начатых пазлов – они с Мэри любили их собирать. Теперь он стал пристанищем грязной посуды и скомканных салфеток. Небольшая горка тарелок, не нашедших себе место на столике, громоздится на другом конце дивана. Айзек не помнит, как поставил их туда. Ну, хотя бы яйцо сидит на чистом диване. Сегодня утром он поделился с существом завтраком, только вот, как ни странно, на его подбородке – в отличие от подбородка Айзека – не осталось и следа засохшего соуса от тушеной фасоли. Вид скопившихся на диване грязных тарелок пробуждает в Айзеке чувство стыда. Он накидывает на разгорающуюся совесть воображаемое одеяло – он поступает так со всеми непрошеными эмоциями. Яйцо завороженно смотрит в телевизор. Айзек шмыгает носом, набрасывает вполне себе материальное одеяло на грязные тарелки и снова погружается в происходящее на экране.

Айзек особенно сопереживает Железному Дровосеку, а вот яйцу, похоже, пришлись по сердцу летающие обезьяны. Когда они с улюлюканьем мчатся по лесу, яйцо криво приоткрывает свой маленький сморщенный рот, будто пытается подражать им. Айзек разглядывает яйцо. Он наклоняет голову набок, воображая щелкающий механический звук, сопровождающий это движение, переводит взгляд на обезьян, беснующихся на экране телевизора, и обратно – на яйцо. Обезьяны – яйцо. Яйцо – обезьяны. У них явно есть что-то общее. Может быть, он нашел какое-то экзотическое животное, сбежавшее из частного зверинца эксцентричного коллекционера? В конце концов, на примата яйцо походит куда больше, чем на собственно яйцо. Взять хотя бы его растрепанный, как у мартышки, затылок: квадратная макушка и топорщащиеся, похожие на монашескую тонзуру лохмы по сторонам. А белоснежная, как у гориллы-альбиноса, шерсть? А похожие на блюдца глаза? Вылитый долгопят. Ну и конечно, нещадно бьющее по барабанным перепонкам, достойное ревуна приветствие. Айзек знает, что Мэри пожурила бы его за неумение отличать приматов от обезьян. Как знает и то, что яйцо нельзя причислить ни к тем, ни к другим. Оно такое маленькое, такое круглое. Такое невыносимо желтое, такое ослепительно белое. Оно напоминает снежного человека, нарисованного ребенком на скорлупе вареного яйца в лавчонке на деревенской ярмарке, с воткнутыми по бокам руками из белой синельной проволоки