И протянул Бельскому серебряную тетрадрахму с изображением царя Митридата Евпатора. Алексей Васильевич поначалу хотел отказаться подарка, но потом увидел в глазах Дмитрия искреннюю просьбу и взял артефакт. Они поговорили ещё немного и Девятин снова начал кашлять, долго и тяжело. Пожелав больному выздоровления, в которое верилось с трудом, Бельский торопливо попрощался и предложил Неклюдову проводить его до выхода.
В коридоре Алексей Васильевич достал бумажник, вручил студенту пять рублёвых казначейских билетов, сказал коротко:
– Вот что, Неклюдов, купите ему хлеба, колбасы, молока, сыра и масла. И найдите опытного доктора, может быть что-то ещё можно сделать…
Не дослушав слов благодарности, Бельский быстро покинул унылое обиталище приезжих студентов. На душе было в эти минуты тоскливо и пусто, Алексей Васильевич переживал и об обречённом Девятине, и о крушении собственных планов. Каменский, вне всякого сомнения, никогда не простит ему сегодняшнего обвинения. А это значит, что никаких шансов защитить диссертацию в Московском университете нет, да, пожалуй, что и в любом другом, ведь у профессора повсюду именитые знакомые, которые безусловно будут им предупреждены о наглом и коварном соискателе учёной степени. Что же остаётся – искать место учителя истории в Москве или должность начинающего чиновника в Петербурге, бороться за скучную и не слишком хорошо оплачиваемую работу? Или всё же рискнуть и попробовать свои силы в университетах Казани, Харькова или Варшавы, надеясь на то, что Викентий Антонович не всесилен и не способен поставить ему повсюду запретный брандмауэр?
Вечером Бельский долго не мог заснуть, ворочаясь в постели с боку на бок. В наступившее воскресенье, временно отложив принятие окончательного решения, Алексей Васильевич решил отдохнуть от тягостных мыслей, побродив час-другой по лавкам букинистов на Сухаревке, где он не раз приобретал старые печатные книги и журналы.
Сухаревская башня с Петровских времён обросла страшными небылицами о таинственном алхимике и астрологе Брюсе, по ночам превращавшегося в ворона и летавшего над Москвой, о зловещих колдунах и чернокнижниках, о кровожадных шайках жестоких разбойников, прячущих добычу в её подвалах. А площадь, прозванная Сухаревкой, с 1812 года превращалась по воскресным дням в огромный рынок, где можно было увидеть и старую мебель, и разнообразную одежду, и закопчённый чайник, и столовое серебро, и медные канделябры. Частенько местные торговцы тайно приобретали краденное, брали за бесценок у нуждающихся некогда дорогие вещи, умело обманывали недоверчивых покупателей, среди которых были простоватые мещане, богатые купцы из Замоскворечья, заезжие помещики, студенты, гимназисты и преподаватели.
В это морозное ясное утро сотни людей толкались вокруг многочисленных палаток, – громко спорили, поднимали и сбивали цены, ругались, обвиняя друг друга в мошенничестве, били по рукам, заключая долгожданные сделки. Бельский, подъехавший на извозчике со стороны Триумфальной площади, направился к букинистам и антикварам, считавшихся торговой аристократией. На одном из лотков увидел фолиант с сочинениями Тита Ливия на французском, изданный в Париже в семнадцатом веке, взял в руки, бережно перелистал несколько пожелтевших страниц, потом долго договаривался о стоимости с почтенного вида стариком с посеребрёнными годами усами и бородой, наконец вытащил из кармана бумажник. Продавец, получив десятирублёвый кредитный билет с изображением на обратной стороне родоначальника царствующей династии, протянул книгу Бельскому, спросил с уважением:
