– Мой предок заколол человека за то, что тот усомнился в его слове. Ваш фонд… вернёт мне это право?
Пол улыбнулся, вспомнив уроки Линя: «Побеждает не тот, кто бьёт, а тот, кто заставляет противника ударить первым».
– Нет. Он даст вам честь не опускать клинок.
Француз подписал чек, выведя цифры с изяществом каллиграфа. Девяносто миллионов – цена за иллюзию благородства.
После этого Пол поехал в Германию и нашёл Томаса. Воздух в кабинете Томаса был стерилен, будто профильтрован через сито Пифагора. Пол включил проектор. Графики «Нексуса» поплыли по стене, как геометрические духи:
– Ваш капитал – уравнение. Моя система – его доказательство.
Томас поправил галстук, выверенный до миллиметра. На экране пики прибыли сменялись контролируемыми спадами. Это был хаос, упакованный в рамки золотого сечения.
– Идеальная симметрия, – прошептал он и в его глазах вспыхнул голод, который не могли утолить даже миллиарды.
– Не симметрия, – поправил Пол. – Идеальный порядок. Рынок станет часовым механизмом, а вы его часовщиком.
Немец перевёл деньги молча – сто пятьдесят миллионов. Цена за то, чтобы вселенная оставалась в рамках его линеек.
Пол вернулся домой и сразу же отправился к отцу с хорошими новостями. Отец разглядывал чеки, разложенные на столе, как карты Таро.
– Марк купил легенду. Томас – порядок. А ты? – Он поднял глаза, в которых отражались небоскрёбы, словно иглы, пронзающие небо.
Пол потрогал рукой холодное стекло окна. Где-то внизу клубился город, живой, неряшливый, неподвластный матрицам.
– Я купил время. Чтобы понять, кто мы – манипуляторы… или просто куклы.
Отец усмехнулся, доставая из сейфа старинный пистолет дуэлянтов:
– В этой игре куклы стреляют первыми.
Лезвие Нексуса было запущено. Осталось посмотреть, разрежет ли оно реальность… или их самих.
Пол на крыльях ветра забежал в кабинет деда. Кабинет пахнул временем – смесью полированного красного дерева, воска для книжных переплётов и горьковатого дыма от сигар, осевшего в шторах за полвека. Солнечный луч, пробившийся сквозь витраж с изображением биржевых графиков девятнадцатого века, дрожал на столешнице, где лежали реликвии: серебряный пресс для писем, потёртый томик «Капитала» Маркса с закладкой из облигации царской России и фотография Уолл-стрит. Над всем этим царили часы с маятником – тяжёлые, бронзовые; их тиканье звучало как приговор: «Торопись. Но не спеши».
Пол, двадцатипятилетний ураган в кроссовках и мятой футболке, впился пальцами в спинку кресла. Его взгляд метался между часами и дедом, который, не поднимая головы, выводил пером цифры в гроссбухе – будто век алгоритмов так и не наступил.
– Дед, я открываю фонд «Нексус». Ты же понимаешь… – Голос Пола сорвался на высокой ноте, выдав нетерпение. Он схватил со стола миниатюрный макет маятника Фуко и заставил его вращаться, словно пытаясь ускорить само время.
Старик отложил перо, поправив пенсне. Его руки, покрытые картой прожитых лет, легли на стол как якоря:
– В мои двадцать пять лет я торговал зерном, а не иллюзиями. – Глаза, серые как пепел кризисов, уставились на внука. – Твой Нексус… Это что, храм для слепых жрецов?
На стене, между портретами Рокфеллера и Сороса, висел меч самурая – подлинник эпохи Эдо. Дед встал, проведя пальцем по клинку:
– Знаешь, почему он пережил века? Потому что его ковали сто дней, а ломали за секунду. Твой Нексус… – Он повернулся, и тень от меча рассекла Пола пополам. – Ты ковал его сто часов.
