Читать онлайн Алекс Сомм - Бабочка

ПАМЯТИ МОЕЙ МАТЕРИ

Отзыв на ЛитРес:

– Алекс Сомм – замечательный, самобытный автор. У него особая техника письма, пользуясь которой он превращает яркие, самодостаточные мазки в насыщенные искристыми красками слайды, которые в сознании читателя складываются в красочные, экспрессивные картины. Есть в них что-то, я бы сказал, врубелевское. Я бы назвал его манеру письма слайдовой. Его лексика в высшей степени современна, но не сходством с тем виртуально-компьютерным сленгом, на котором нынче принято изъясняться, а тем, что пронизана художественной энергией, такой редкой в наше время. Тексты его причудливы и легки, как полёт бабочки, а героини его – те же бабочки, что сев на ладонь и позволив собой налюбоваться, улетают. Если бы он был музыкантом, про него следовало бы сказать, что он нашёл новый звук. А ведь музыкальные группы, которые он в своих рассказах упоминает, тем и ценны, что смогли этого достичь. Автора заслуженно следует отнести к тем немногочисленным творцам, что понимают толк в поэтической прозе и заявляют об этом в полный голос.

Эта женщина недописана

Эта женщина недолатана

Этой женщине не до пристани

Этой женщине не до ладана*

…И вот она садится сбоку на диван и надкусывает яблоко.

Так проходит любовь и шалость: надобно тужиться, чтобы сравнить плод с левой грудью, такой же налитой, идеальной формы – сравнение, лежащее на поверхности. Опять же, нога на ногу, напоказ – бедро, заключённое выпуклостью попки. Для неё любовь – это блик от стекла дорогой машины, видимоё из окна ощутимой высоты. И то, и другое – своё. Вот так я начинаю предавать её, и продолжаю это занятие.

Она ела своё яблоко, когда тонули в пепельных снегах мои аварийные пароходы.

Когда я вытаскивал своих покалеченных товарищей из ржавых трюмов.

Когда я танцевал на этих чертовски круглых балках на высоте приличного дома от поверхности залива, слепило солнце, внизу играла рябь, балка была мокрой, я танцевал от души, на полоске от 2 PR, всё, что мне доставалось.

Барышников танцевал под стук своего сердца, а я – под хруст собственных костей.

Когда мы на литр спирта делили одну лимонную корочку, единственный съедобный артефакт из ящика стола, в память о спусках и сдачах, и ушедших товарищах, умерших от ран и травм, задохнувшихся и сгоревших в безликих отсеках, поломанных и разорванных обрушившимися секциями.

И нынче я вёл свою перманентно хмельную и в меру вменяемую команду в последний и решительный прорыв, каждый день подменяя одного выбывшего другим, двух выбитых из строя – одним, пока у меня не оголялся район за районом.

Я прыгал в машину и мчался за расквартированными. Наскрести людей ещё на день, вырвать этот отрезок графика, назавтра – замутить на другом.

Опять захлёбывался огонь поддержки, и я ставил рубщика на сварку, зажигал. Стыковали стальные рёбра у меня давно уже слесаря и плотники, все, кто мог удержать электрод. Не хватало лепестков и кружаликов, а, местами, нас особенно доставали цанги, но мы перестраивались и забаламучивали снова. К полудню я засыпал за рулём на четверть часа, далее мне уже требовалось это дважды, до двенадцати ночи мной контролировался каждый клочок стенда.

Чем провальнее дело, тем крепче становилась моя решимость, шире улыбка. Я не считал потери. Конструкция росла на глазах.

– Ну ладно, ты расскажи, когда проставляться будешь?

– Да дурное дело-то нехитрое. Тут главное, чтобы закуска была подобающая. Кошерная, стало быть.

– А, кстати, говорят, кошерная, это когда следят, чтобы приготовленное мясо было нетрахнутое. Вот на Востоке овцу, которую трахнут, нельзя уже есть.

– Вот они и голодают, а овцы стадами бродют, стало быть.

– …а я тут видел в продаже водку кошерную.

Конченый, я конченый. Ремень фонаря через плечо, как Калашников, увесисто – рулетка в кармане как РГД, блокнот, ручка, маркер, мел в капсуле от киндер-сюрприза, как армейский медальон. Комбез чуть жмёт в плечах, подтягивает плечи. На лацкане – значок, на поясе цепь от связки ключей.

А креста – нет. Прости меня, мама. Да здравствуют любимые… Вперёд. Через пять минут лёгкие полны дыма, высокий лоб в копоти, колени и локти – цвета окислов железа, гузка мокрая.

Ребята мои, ребята… Я вас одену, обую, заработаете денег. Только рты бы ещё зашить, чтоб водку не пили. Я вёл вперёд это отребье со всех концов страны, и это было как в добрые старые времена, когда Фреди Меркури ещё не был голубым, и «слэйды» хрипели под гитарные риффы, как будто грохотали русские кувалды, порождая гордые обводы кораблей.

Вот сидит она непричастная

Непричёсанная – нет ведь надобности

И рука её не при часиках

И лицо её – тень без адреса

Она приезжала на день, на два, насколько удавалось вырваться, и я припадал к её губам, едва доводил до машины, пока нас уносил лифт, едва она могла дойти от душа до постели. Когда при встрече, после каждой близости, после каждой мной придуманной причуды лучились её глаза, не бывало лучшей награды.

А из окна моей высотки – изумительный вид на летний залив, испещрённый яркими лоскутами парусов. Ранним утром она перегнулась через подоконник, вдыхая прозрачный воздух. В коротком халатике. На голое тело. Я был с ней всю ночь, но не смог устоять.

–Ну что, не видать там Красной Армии? – и приподнял сзади халатик.

Когда я, стряхнув с себя дымный грохот контрастным душем, с азартом вышагивал по улицам, что-то вспыхивало в глазах встречных тёток. А я нёс на губах вкус её поцелуев, и что-то из этого не могло укрыться в моей улыбке. В то время я проваливался в забытьё, упиваясь её глазами напротив, и обнаруживал вдруг, что беседую в упор с мужиком.

До полтретьего ночи мы занимались любовью, потом вдруг – звонок, минутные сборы, срочный выезд, полчаса бешеной езды по обледенелой дороге, причал, пароход, два часа скрупулёзных обмеров на пронизывающем ветру, дорога обратно… Она спала. Я тихо разделся и, с чрезвычайной осторожностью, взял её спящую.

Жуткий хлоп ресниц и… знакомое сияние. Когда всё закончилось, счастливый смешок:

– Просыпаешься, а тебя уже куют! – и мило смутилась.

В гостях, после крепких возлияний со старым товарищем, на выходе застал её звонок. Я, двадцать минут, как потом рассказали, говорил с ней. Звёзды спустились и стояли рядом, в феврале вдруг зацвели обои, я повёл её по лунной дороге, пролегающей по заливу, где-то далёко во тьме за окном, и дальше, по водам Мирового океана, по безбрежной Вселенной, она не хотела отключаться и я не мог остановиться, не задумываясь, кто нас слышит. Оказалось, друг собрался меня проводить и уже ожидал во дворе. Меня не пустили.

Жена хозяина заслонила дверь и крепко поцеловала меня в губы, единственный раз за все наши жизни.

Я кружу по заснеженным улицам, вечер и ночь. Я ловлю набегающие гроздья огней и яркие надписи, как названия новых неведомых книг. Это горькие книги разлуки, и мне все их придётся прочесть. Их несметное множество, кратких и длинных, но мне всё же придётся другие себе написать. Когда эти иссякнут. И я вновь постараюсь вернуться к себе. То ли часть меня просто умчалась с тобой, то ли странное это жилище опустошилось. И я вновь нахожу неизвестные прежде страницы, в оголённых ветвях, на аллеях в твоём Монрепо, в бастионах забытого даже троянцами вечно зелёного мыса, на горе у подошвы Циклопова колеса.

Да, и где ещё льда?.. на оконном стекле, на моём подоконнике, ближе и ближе, остаётся впустить его внутрь, и, тогда, отраженье твоё морозной картинкой останется. Изнутри на сетчатке, затем чтобы всё, что отныне увижу, носило бы твой отпечаток.

Когда она впервые качнулась, щека к щеке, и её ресницы затрепетали по моей коже, как упрятанная между нашими лицами бабочка, я был сражён этой беспримерной невиданной доселе лаской, как падением стотонной конструкции, и, показалось, мы – две ладошки одного существа. Я пролежал до рассвета без сна.

Я был уже болен, неизлечимо, но не желал осознавать этого. Чудовищная самоуверенность влекла меня вперёд. Эта музыка должна быть вечной, если я заменю батарейки. Пока болезнь не скрутила меня бесповоротно. Я прибегнул к медикаментам, всем возможным, и остался на ногах, не сбавляя ритма и накала. Я был уже предан, вместе с тем, что моя честь и моя война бушевали на клочке шагреневой кожи и даже не на её груди. Интернировали меня гораздо позже, другие люди, я уже был один, лишён определённой цели, и – с этим – разоружён.

Ничего-то в ней не раскается

Ничего-то в ней не разбудится

Отвернёт лицо, сгонит пальцы

Незнакомо-страшно напудрится

Она тогда оказалась в Египте. Раздавленная пряной мощью Востока и алкоголем, впервые один на один с тысячелетним спектаклем, она в одну ночь влюбилась в молодого араба. Я почуял всё сразу, оголёнными тогда нервами, когда оборвались SMS–ки в первый же вечер её приезда на Синай. Час за часом нарастала тревога, тогда я поднял инструмент и спустился внутрь стального скелета. Опалённый металл мрачно и равнодушно обступил меня. Этот раунд я всегда выиграю, как и последующие, с этим противником – железо и углерод – всё…

Темень за окном, когда так поздно, что становится рано. Близится момент, когда умрёт последний звук в телевизоре и последний луч в торшере. Я возвожу вокруг себя бруствер из оригами – черновиков, держа оборону от звенящего безмолвия и слепящей тьмы. Завершить, прежде чем противник навалится и сомнёт. Кто-то украл моё сердце. Я думаю об этом и это страшит. Этот человек называет себя *utova@yandex.ru

Я видел, как ей больно, и узнавал симптомы. По возвращении я позвонил сам, на третий день. Две недели отчуждения, невнятицы, именно в тот вечер, когда она решила вернуться ко мне в постель, сходя с ума, пока она была в душе, я вскрыл её сотовый:

Сообщения. Отправленные. Мне она никогда так не писала, причём я был твёрдо уверен, что она не знает английского. Оглушённый, я тем не менее не мог не ощутить дыхание истинного чувства в нескольких словах, построении фразы. Я перечитывал её письма снова и снова, что-то смешалось, казалось, это могло быть или обращено ко мне. Я выходил на балкон над проспектом и пытался привыкнуть к этому миру, где нет больше места для меня.

Сообщения. Принятые. Ей никто не отвечал.

Когда она вышла из душа, я стоял с мобильником в руке, как с дистанционным пультом, которым остановил сердце. Мир не раскололо огромной кометой, не взорвало вспышкой. Так применяют криогенные технологии. Среди огромного раскалённого города меня сковало арктическим морозом. Она не должна была этого видеть, я мог двигаться и поэтому боролся, напрягая все мышцы для прилива крови.

Она не заметила. Путь, усеянный поцелуями в прозрачном воздухе, когда нас бывало только трое: я, она и пенистый ледяной прибой, закончился. Я не успел уйти до того, как она пришла из душа. Думать при таком о мокрых носках… ладно. Я просто знал, стоит мне обуться и выйти, кожа со стоп слезет, как чулки, и я буду бороздить проспекты со своими стигматами, как второе пришествие, среди запертых вокзалов.

Но она меня не выпустила, она кричала о любви, впервые, и была так молода и естественна, как никогда уже не повторится в моей жизни: стройная полуголая коленопреклонённая леди, прекрасная даже в горе, к которому я не имел уже никакого отношения; и родители за стенкой, а я пытался выждать, когда она заснёт, чтоб уйти.