Бал объятых пламенем. Антология предательств, грабежей и насилия - страница 6

– Господин офицер, ваш товарищ выглядит так, как-будто он только что с фронта. Он хорошо воевал?

– Не очень. Он пленный русский генерал.

Тётушка звонко хохочет, приняв ответ за шутку.

– Кажется я боюсь. Сейчас он набросится на нас и загрызёт.

– Пусть только попробует!

Лицо офицера становится каменным, он поправляет ремень с кобурой. Власов подходит ближе. На лице офицера снова доброжелательная улыбка:

– Господин генерал, если вы закончили, мы можем идти?

Бездонное небо фатой нежно голубого цвета раскинулось над городом. Солнце нежится в дымке.

После падения Франции улицы Германии переполнены шелковыми чулками. Декольте, юбками с глубокими разрезами, заканчивающимися выше колен, высокими каблуками и запрещённой французской косметикой. Стрижки, причёски и маникюр, белые локоны и алая помада. Костры соблазнов сгорают быстро, жар искушения остается навсегда.

Запахи крепкого кофе, ванили и свежего хлеба на улице внезапно сменяются ошеломляющей волной ароматов из парфюмерной лавки. Цитрус, жженый сахар, древесные оттенки и ещё что-то. Целая вселенная запахов.

Вступает аккордеон. Он звучит французским тройным розливом.

Кромка ломаной деки инструмента из рубинового перламутра играет бликами. Уличный музыкант – инвалид в форме без знаков различия. Его пальцы стремительно бегут по клавиатуре. Кружево нот струится потоком. Власов опытный гармонист. Всю жизнь возил с собой гармонь, но сейчас он испытывает трепет. По его спине бегут мурашки. Музыкант заканчивает и спрашивает снисходительно:

– Что, солдат? Нравится? Это мюзет. Я научился в Париже.

Нечаянное восхищение на лице Власова сменяется недовольным выражением. Генерал не любит фамильярного обращения. Но сказать ему нечего. Он порывисто трогается с места, идет дальше и еще некоторое время оборачивается. Штырочную свою двухрядную гармонь после такого он боится даже и вспоминать.

Автомобили, сверкающие лаком, скользят по улицам сквозь ряды домов розовых, салатовых, голубых и даже серых, нет, скорее, наверное, серебристых, по стечению обстоятельств оказавшихся в тени. Бесчисленные люди в форме – полицейские, железнодорожники, почтальоны, словно специальные служебные собаки, – знают место и охотно делают свою работу. Ажурные переплеты стеклянных крыш вокзалов, начищенная медь паровозов, вымытые окна вагонов, составы, с немыслимой точностью прибывающие к станциям назначения.

Послушные дети с широко открытыми чистыми глазами. Вся эта жизнь могла казаться игрушечной, если бы не ощущение невероятной силы, бьющей в небо столбом вибрирующего света.

Война выглядит скоротечной ссорой соседей в самом дальнем тёмном коридоре огромной коммунальной квартиры – скандалом, шум от которого вместе с неуютным сквозняком доносится из-за плохо закрытой двери.

За окном потемнело. Небо внезапно накрыло мокрой грязно-серой простыней. Как перхоть посыпался мелкий снег. Черно-белый удар. Лишь красная грудка снегиря на вершине старой черной яблони, упирающейся в небо. Известие о поражении немецкой армии под Сталинградом внезапно. Масштабы его ужасают, всех тех, кто, попав в плен «сразу же обнаруживали, что в их груди бьется большое антисоветское сердце». Власов, напротив, испытывает облегчение, как будто позади экзамен. Теперь он чувствует себя генералом победоносной армии.

Огонёк, больной от стужи, гложет в печке половицу. Радио «Ленинград». Каждый щелчок метронома – осечка неизбежности, приставленной к виску. В городе выдают тридцать граммов хлеба. Вода без ограничений – из проруби в Неве. Оранжевое зимнее солнце вмёрзло в низкий ледяной свод неба над Ораниенбаумом. По низинам и вымороженным болотам гуляет вьюга. В инее перелески – изморозь на ветвях. Глубокий снег. Бесконечный холод превратил землю в камень. Паек – триста граммов хлеба. Суточный расход боеприпасов для стрелкового оружия – три патрона на человека. Для артиллерии Приморской оперативной группы на 237 орудий – сто пятьдесят снарядов в сутки. Приказ – не вести огонь впустую.