Надежды таяли как дым. Впервые в жизни бравый офицер не на шутку захандрил. Как-то расхаживая по своей комнате и разговаривая сам с собой, Игнатьев, не выдержав, сел за стол и стал лихорадочно царапать пером по бумаге, чтобы выразить переполнявшие его чувства. Написал – и поразился: ведь получились! «Бредни мои» – по-другому быть и не могло. А ведь раньше ему казалось, что писать подобные стихи не менее стыдно, чем надеть галстук или, скажем, партикулярное платье:
Да, я люблю, но мать одна лишь может
Свое дитя так искренне любить.
Ни ревность, ни печаль мне душу не тревожит
И без взаимности могу я счастлив быть.
Зачем она, ведь кто препоручится,
Что страсть моя так скоро не пройдет?
Что если вдруг она нечаянно умчится?
А мне раскаяние на душу зайдет.
Нет, не в холодном рассудке, помимо воли Игнатьева пробились эти строки. В его голове, в ритме шагов из угла в угол, теснились все новые и новые строки, пробивая изнурительную немоту гортани. Все, что он хотел сказать своей возлюбленной, но не смог выразить словами: «бывает минуты груди тяжело», «как люблю я ее… в ней все счастье мое», «когда твой голос серебристый коснулся слуха моего», «уныние давит сильней и сильней». Удивительное и незнакомое ощущение – одновременно сладостное и горькое. «Да ну, какой я поэт, – отмахнулся Николай Павлович от своих собственных мыслей. Но спрятаться от них было решительно невозможно. В тот же вечер им было отправлено самое последнее письмо «Л.Ш» с прощальным стихотворением. Потом… потом была горячечная скачка через лес, не разбирая дороги, навстречу упругому вечернему воздуху. Ветки больно хлестали по лицу, по которому катились слезы. Игнатьев непроизвольно отпустил и повод, и шенкеля. На крутом повороте лопнула подпруга, и всадник вместе с седлом упал с лошади оземь. Со временем образ «Л.Ш.» в его памяти стерся и как-то потускнел, превратившись почти в сон. Остались только ее серебристый голос и приятно щемящая боль в сердце…
С княжной Екатериной Голицыной Игнатьев познакомился ровно через год, начав посещать гостеприимный княжеский дом. Катя Голицына всегда была в окружении многочисленных поклонников, улыбчива, мила, насмешлива и казалось, вовсе не обращает на бравого генерала никакого внимание. «Я еще молодая, у меня еще тысяча планов, и из тысячи шансов я не упущу ни одного», – кокетничая, говорила кавалерам юная княжна. Ей хотелось веселиться, ей нравились балы. В общем, эдакая пигалица! Игнатьева, наоборот, светская жизнь тяготила. Да и танцевал он последний раз лет десять назад, еще в чине поручика. И то это был вполне приличный котильон – вид кадрили, а не какая-нибудь там разухабистая мазурка! «У нас с вами до ужаса много общего, если не считать того, что мы полная противоположность друг другу. Начиная от внешности, заканчивая темпераментом!» – хихикала Катенька, подразнивая его. – «И при этом, сударыня, я вас просто обожаю», – отшучивался в ответ Игнатьев, а на душе скреблись кошки. – «Да-да, – переходила во встречную словесную атаку девушка. – Мужчины меня обожают, кружа вокруг меня, как мотыльки. Однако я люблю умных мужчин, но попадаются больше глупые. Почему-то они меня обожают». И снова неистово хохотала, запрокидывая беленькое личико.
Неожиданно все изменил случай. Как-то зайдя в комнату и застав ее совсем одну, без кавалеров, сидящую в кресле за чтением бульварного романа, новоиспеченный дипломат смутился и решил откланяться:
