Горячая безжалостная коса прошлась по блестящим офицерским колоннам каппелевского корпуса. Поручик Ельников упал прямо мне под ноги, кровь хлестала горлом, глаза умоляли. О чем? О сострадании, о пощаде? „Мизеркордии“ [7] были не в ходу в войсках Колчака.
Мои „серые герои“ дрогнули и помчались назад. Я отбросил толстовские философии (к тому же и небо было низким и не впечатляющим). Во мне проснулся римский центурион с его крысиной злобой и жестокостью. Я бросился за подчиненными, ругая их и разворачивая назад; пристрелил Струмилина, паникера-заводилу, и хватил парочку наганом по спине. Тщетно.
К обеду от полка остался десяток потомственных идиотов и полсотни солдат. Наверное, свежим ветром с противоположного берега мне передалось ощущение возбуждения и безысходности. Я рассказал подпоручику Дмитриевскому последний анекдот и залег за пулемет. Эх, был бы „вторым номером“ Жорка Старицкий, а не безусый Дмитриевский! Подороже бы отдали жизни.
А игра у нас вышла с красными чудная! Вспомнился Суриков, оборона снежной крепости и веселое детство. Дмитриевский правил ленту и орал: „Справа! Лево тридцать! Ага! Вот вам!“, а я поливал мелкие игрушечные фигурки свинцом. „Максим“ дымился, дышал в лицо смрадом горячего железа и пороха, я же, впившись в гашетки, упрямо читал:
Россия – сфинкс. Ликуя и скорбя,
И обливаясь черной кровью,
Она глядит, глядит, глядит в тебя
И с ненавистью, и с любовью!..
Боже, почему я не умер? Воистину, красивая была бы смерть! В момент, когда Дмитриевский менял ленту, я посмотрел в сторону и увидел глаза Мижонова, своего солдата. Он свернулся калачиком на дне окопа и наблюдал за мной. „Безумец, он свихнулся!“, говорил его взгляд. Дмитриевский заметил, как мы переглядываемся, и бросил Мижонову: „Смотри, трус! Где еще увидишь, как умирают русские офицеры!“ Он загорланил было: „Как ныне сбирается вещий Олег…“, но две тяжелые пули разорвали ему грудь. Дмитриевский вскочил на ноги, светло улыбнулся и повалился на пулемет. Кровь подпоручика зашипела на горячем кожухе, в ноздри ударил сладковатый запах. „Живо подавай ленту!“ – скомандовал я Мижонову, но тут явился вестовой и передал приказ Каппеля об отступлении. Мы оставили позиции и ушли далеко за Уфу. Командование решило сберечь остатки корпуса и спешно отвести нас в тыл.
Теперь мой „полк“ (32 человека, из них 8 офицеров) стоит в башкирской деревеньке. В бархатной звенящей ночи девки поют переливчатые песни. Хочется выйти на крыльцо, потянуться с хрустом в костях и помянуть окружающую благодать. Хотя бы на мгновенье… Иначе можно сойти с ума.
19 июня. Сегодня, после долгого лечения в омском госпитале, вернулся капитан Лебешев. Он привез мне весточку от Ксении. В письме, как всегда, много политики и мало жизни. Меж строк так и сквозит усталость и раздражение. Новости отнюдь не новы: извечные споры Колчака с союзниками, надежды на новых „военных гениев“, „ужасные“ слухи об успехах партизан. Омское общество обеспокоено полным разложением чешских легионов: в расположениях частей процветает беспробудное пьянство, кутеж и дикие оргии. По словам Ксении, шлюхи поселились в казармах, и офицеры даже попытались поставить их на продуктовое довольствие. Взбешенный комендант решил было навести порядок, однако встретил ожесточенное сопротивление чехов. Пытались даже стрелять. Гайда кричит о заслугах своих солдат перед Россией и хочет увести легионы во Владивосток для эвакуации в Европу.
