Банджо. Роман без сюжета - страница 3

У сотрудников иммиграционной службы Банджо прослыл выдающейся личностью. Им нравилось его общество, нравились голос, речь, пестрящая афроамериканизмами. Их восхищал и тот метод, который он избрал, чтобы вновь отправиться путешествовать. (Для них это была, скорее, эдакая хитросплетенная хохма – Банджо никогда в жизни не сумел бы убедить ни единого американца, тем более бывавшего на Юге, что сам он не американец.) Метод был достаточно необычен, чтобы растормошить их воображение, совершенно усыпленное проделками заурядных дезертиров и безбилетников. Чиновники подтрунивали над Банджо, допытывались, что он будет делать в Европе, если не говорит ни на одном языке, кроме как на чистейшем американском. Впрочем, по их поведению видно было: у них нет сомнений, что Банджо уж как-нибудь да устроится, причем где угодно. Ему выпал шанс подзаработать по другую сторону океана, и они видели, как опасения и надежда боролись в нем, когда он подписывал контракт с грузовым судном – судном, на котором и предстояло ему в конце концов прибыть в Марсель.

Корабль Банджо был самый что ни на есть простецкий. До такой степени, что прошло четыре месяца и девятнадцать дней, прежде чем, пробравшись по Панамскому каналу к Новой Зеландии и Австралии, обойдя кругом весь остров-континент и оттащив груз на север вдоль африканского побережья, грязная натруженная «старуха» дотащилась наконец до марсельского порта.

В Марселе у Банджо не было ничего – ни где приклонить голову, ни чем заняться; внятного плана действий не было тоже. Только одно: сам порт, рассказы о котором моряки передавали из уст в уста, – чудесный, опасный, пленительный, огромный, открытый всем ветрам порт. Всё чего он хотел – до него добраться.

С Банджо рассчитались во франках, и когда он разменял пачку сэкономленных в Америке долларов, то стал обладателем двенадцати тысяч пятисот двадцати пяти франков и горстки су. Его тут же заприметили и роем окружили гиды – белые, черные, мулаты; они были готовы за сущую мелочь показать и продать ему всё что угодно. Он отплевался от всех.

Банджо прикупил себе новый костюм, модные туфли и броское кашне. Американская одежда у него тоже была вполне себе ничего, но ему хотелось принарядиться в стиле provençal.

Чутье повело его в сторону Канавы, и там он, само собой, нашел девицу. А девица подыскала им комнату. Всей душой упивался Банджо этим местом – всем его бытованием, суетливым мельтешением вкруг набрякшего, сумрачного здания Мэрии, нависавшего над набережной, где рыба и овощи, девки и безусые жиголо, кошки, беспородные псы, залежи всякого старья – всё сливалось в бурлящее, смрадное и склизкое месиво.

Чудесный Марсель, его Марсель! Чудеснее любых рассказов. На здешнюю жизнь и на девицу Банджо с бесконечной щедростью растрачивал и самого себя, и собственные средства. Когда всё это исчерпалось, девица его бросила.

Теперь во всём он ощущал легкость: в карманах, в гардеробе (тут облегчению немало способствовал ломбард), в мыслях; всё виделось ему легким – и сносилось всё легко.

Всякое новое место, всякое новое явление Банджо было свойственно воспринимать на первых порах с горячечной, полубезумной, запойной безоглядностью. Он был из тех людей, которые, даже если не пили ни капли, никогда не бывают трезвы. И вот теперь в его уме снова и снова пропевались первые исступленные, лихорадочные марсельские дни, ходили и ходили по кругу. Тускло освещенные кривые улочки, громоздящиеся друг на друга серые и сырые дома, разнузданное многоцветье кричащих вывесок. Несгибаемо-навязчивые гиды-полукровки с глазами-бусинками; старые ведьмы, что стоят у дверей, словно заправляющие оргией скелеты, и с мертвяцкими улыбками, мертвяцкой приманчивостью привечают дрожащим говорком всякого, кто отважится войти. Голова его превратилась в балаган, в цирк, по арене которого носилось кругами всё и вся.