Бар «Де Бовуар» - страница 24

Полина выпалила это одним духом и осеклась. Она явно перегнула палку. Ри повернулась к ней с искаженным от ярости лицом:

– Да пошла ты в жопу, Ермакова! Что ты вообще можешь знать об отношениях? У тебя не было никогда никого, и никто тебе не нужен. Аутистка!

«Аутистка». Вот так, все просто. Раскладывается на четыре слога. А-у-тист-ка. Полину скрутил рвотный спазм, виски сдавила нестерпимая боль. Она зарылась левой рукой в кучу курток и пальто на вешалке, содрала свою, обрушив кучу чужой одежды, и ринулась прочь из бара. Взгляд заметался по темной улице. Она добежала до соседней с баром двери подъезда, которая оказалась металлической, едва не налетела на группку парней у входа в круглосуточный магазин, те удивленно посторонились… Следующая дверь, к счастью, была деревянной. Ее едва не вывернуло наизнанку, когда она, уронив куртку на грязный асфальт, отстукивала четверки. Накатила прохладная волна облегчения, Полина прижалась потным лбом к шершавой занозистой поверхности и заплакала.

– Девушка! Эй! Девушка!

Она нехотя обернулась. Из окна серебристой старенькой иномарки на нее смотрел седой мужчина в кожанке.

– Вам плохо? Ограбили, что ли?

Полина помотала головой.

– Садитесь, подвезу. Живете-то далеко?

– На Шпалерной, – одними губами проговорила Полина.

– Где? На Галерной?

– Шпалерной.

– Куртку-то подберите, в грязи валяется, – посоветовал мужик, заводя машину. – Поздно уже по улицам одной ходить. Подброшу, пока время есть, у меня заказ через полчаса в Пулково, тоже из центра.

«Да все равно, – подумала Полина, садясь в пропахший табаком и ванильным освежителем салон. – Пусть хоть в лес отвезет и закопает, мне уже все равно». Она сглотнула вновь подступившие слезы и уставилась в окно. Таксист искоса посмотрел на нее:

– С парнем, что ли, поссорилась?

– Нет, – просипела Полина, – с подругой.

– Помиритесь, – уверенно протянул таксист. – В ваши годы это легко – и ссориться, и мириться. Помню, когда я в Ленинград приехал из Твери, в 82-ом, вот время было беззаботное: учеба, пьянки-гулянки, девчонки, свобода, ни о чем думать не надо…

Он ударился в воспоминания, Полина закрыла глаза. «Аутистка. Хреновая, гребаная аутистка. Раскусили тебя, ничтожество. Зачем я живу?»

– А сейчас что? Старший в колледже, теперь младшего поднимать надо, школа там, бассейн, кружки платные, и дачу вот который год достроить не могу… Приехали, девушка! Какой номер дома?

Полина медленно поднималась в квартиру. Свет горел почему-то только на двух площадках, в лестничные окна била оглушающая чернота. Она дошла до двери, немного постояла, развернулась и пошла выше. Под ногами жирно хрустели грязь и куски штукатурки, осыпавшиеся со стен. Через два пролета Полина добралась до чердачной двери, запертой на огромный допотопный замок. Подергала дверь, повертела в руках замок в надежде, что он неплотно защелкнут. Попытки не увенчались успехом, и она спустилась чуть ниже, к окну. Подоконник, жестяная банка для окурков, старые оконные рамы в густых потеках темной масляной краски.

Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре, четыре вдоха, четыре выдоха, четыре стука по деревянной поверхности подоконника, четыре камеры ее маленького испуганного сердца, четыре створки окна. «Да ведь «четыре» означает смерть на японском!» – внезапно озарило Полину. Эта мысль ошеломила ее. Она постояла, прислушиваясь к своим ощущениям. «Меня никогда не отпустит». Вот что ей пытались сказать все это время. Четверки отпустят ее, когда она умрет.