Барракуда forever - страница 10

Я расхохотался:

– Страшно? С чего это? Он мне сказал только: “Извини, придется задержаться. Всего на пару секунд, и сразу поедем”. Бац-бац! – и он их всех уложил, одного за другим, прямо так, запросто. Видел бы ты, как он их отметелил! Парни корчились на земле и стонали, а дед сказал: “А теперь, если вам дороги ваши задницы, валите отсюда!”

– И что?

– И они свалили.

– Класс! – выдохнул Александр. – Ты так здорово рассказываешь!

Александр Равчиик упорно не желал говорить о своей семье, как и о том, почему они решили переехать в тот момент, когда учебный год уже начался. Было понятно, что он терпеть не может, когда люди лезут в его прошлое, и боится этого. Однако (а может, как раз по этой причине) большинство ребят в школе изводили его расспросами. Откуда ты? Чем занимаются твои родители? А у тебя есть и папа, и мама?

Я восхищался его искусством уходить от ответов. В этом он проявлял почти такое же мастерство, как в игре в шарики. Впрочем, одноклассникам это быстро надоело, они поняли, что ничего не добьются, и мстили ему, полностью его игнорируя, словно его и нет вовсе. Александра считали странным еще и из-за его необычного увлечения, которое, по общему мнению, было отвратительным, а во мне разжигало любопытство: он наблюдал за насекомыми, следил за их передвижениями, во время переменок защищал, не пуская их туда, где постоянно ходили школьники. Он знал их научные названия, и мне казалось, что они звучат так же ярко, утонченно и поэтично, как эсперанто Наполеона: жесткокрылые, бронзовки, мантикоры, жуки-олени.

Мы много времени проводили вдвоем, даже просто по дороге в школу и обратно. Дружба наша еще больше окрепла, когда он понял, что я не собираюсь расспрашивать его о семье. Что касается проигранных шариков, то мне не хватало духу о них заговаривать. Я смирился с тем, что теперь они не мои, а потому лучше о них забыть.

Но в тот вечер после разговора о подвигах Наполеона в боулинге, к моему удивлению, он достал из кармана мешочек, открыл его и запустил в него руку.

– Мне очень нравится, когда ты рассказываешь о приключениях своего дедушки. Ты рассказываешь гораздо лучше, чем играешь. Возьми шарик.

– Но…

– Бери же, бери! Ты мне потом еще расскажешь.

Отец с утра пораньше отправлялся в свой банк, так что мы мало виделись. Еще лежа в кровати, я слышал, как отъезжает его машина. Он прогревал мотор, регулировал громкость приемника, потом машина трогалась с места, шурша колесами по гравию. Этот отработанный до мелочей ритуал меня успокаивал. Когда я вставал, мама уже вовсю орудовала карандашами, и у меня порой создавалось впечатление, будто она всю ночь так и не выходила из своей маленькой мастерской, оборудованной наверху, в дальнем конце чердака, и напоминавшей корабельную каюту. Только я мог стоять в ней во весь рост, да и то лишь посередине. Мне очень нравилось там копаться, вдыхая запахи клея, лака, пастели и красок.

Мама пыталась устроиться на обычную работу со строгим расписанием и начальниками, которых следовало уважать, но всякий раз ее через несколько недель увольняли. Иногда за то, что она опаздывала или уходила раньше, иногда – оттого что она рисовала на всех папках и документах или засыпала, положив голову на рабочий стол. Но чаще всего это случалось потому, что стоило ей наняться на службу, как она теряла дар речи. Тут уж ничего было не поделать: она не могла выжать из себя ни единого слова. Просто не была приспособлена к миру работы.