– Мы что-нибудь придумаем… – пробормотал псарь.
– Ах, ну что ты говоришь, что здесь можно придумать? Лучше бы он умер!
– В самом деле, ему лучше умереть, – усмехнулся Семён, и так он это сказал, что Марья Алексеевна поняла: её любовник что-то задумал.
– Несчастный случай на охоте? – шёпотом спросила барыня и оглянулась. – Это можно устроить?
– Можно, только есть средство получше и понадёжнее – яд. Добавишь в кофе или чай, барин выпьет и уснёт навечно. Ты – богатая вдова. Соглашайся, ладушка, это так просто. Яду я достану.
Яд в имении был, им травили крыс и мышей в амбарах.
К отравлению Марья Алексеевна приступила не мешкая, опасаясь, что муж вскоре начнёт раздел земли, а всё имущество завещает воспитаннице Василисе.
Стоял прекрасный майский вечер. Барыня приласкалась к Петру Яковлевичу, была весела и оживлена, хотя и нервничала.
– Давай я сама приготовлю тебе чаю, – прощебетала она и отправила девку из комнаты: – Дуняша, иди в девичью, я сама поухаживаю за барином.
Она налила заварки из маленького чайника, добавила кипятка из самовара, сливок и кусок сахару, как любил Пётр Яковлевич, и подмешала яд.
– Благодарю, душа моя.
Марья Алексеевна смотрела, как муж пьёт мелкими глотками чай из чашки тонкого фарфора, и как будто впервые заметила, насколько он стар. Морщинистые руки подрагивают, борода и голова белые как снег. Ей на минуту стало жаль Петра Яковлевича.
«Дело сделано, не трусь», – сказала она себе.
– Почитай мне, как прежде бывало, – попросил муж.
Марья Алексеевна взяла томик Байрона.
Мне сладких обманов романа не надо,
Прочь вымысел! Тщетно души не волнуй!
О, дайте мне луч упоенного взгляда
И первый стыдливый любви поцелуй!
Пётр Яковлевич слушал с полуулыбкой, голова его клонилась всё ниже и ниже.
Пусть старость мне кровь беспощадно остудит,
Ты, память былого, мне сердце чаруй!
И лучшим сокровищем памяти будет —
Он – первый стыдливый любви поцелуй!
Марья Алексеевна замолчала. Муж не пошевелился и не сказал по обыкновению: «Продолжай, душа моя».
– Пётр… – тихо позвала она.
Пётр Яковлевич не ответил.
Барыня бросилась к нему, стала щупать пульс – и не почувствовала биения. Поднесла к его носу маленькое зеркальце – оно едва-едва запотело.
– Дуняша! – взвизгнула Марья Алексеевна. – Барин умер!
***
Похороны прошли скомканно и спешно, заговорщики торопились скрыть следы злодеяния. Марья Алексеевна к телу Петра Яковлевича никого не допустила, сама обмыла и обрядила его.
Гроб доставили в церковь для отпевания. Дьячок, хорошо знавший барина, подошёл проститься, наклонился и вдруг отпрянул.
– Отец Серафим! – закричал он. – Уж не примстилось ли мне, но барин вроде как живой!
Священник приблизился, долго стоял у гроба, разглядывая бледное лицо Петра Яковлевича, пощупал сложенные на груди руки.
– Холодные… примстилось, – наконец сказал он, крестясь. – Усоп барин, упокой Господь его душу.
Дьячок всё ещё продолжал сомневаться и говорил, что ясно видел, как барин моргнул.
– Почудилось тебе, усоп раб Божий.
Дьяк сослался на нездоровье и вовсе ушёл из церкви. Священник, получивший за труды щедрое вознаграждение от вдовы, отпел «усопшего». Марья Алексеевна в траурном чёрном платье, с покрасневшими веками, стояла рядом с Василисой у гроба, промокала слёзы платочком. Голосящую дворню в церковь не пустили, гроб поторопились заколотить.
– Ох, как жалко барина, – плакали бабы, – золотой был человек, каких ещё поискать. Скоропостижно скончался.
