Лабрюйер подумал, что неплохо бы эту служащую даму удавить.
– Так что благоволите запереть дверь в салон и задернуть шторы. Я не хочу, чтобы вся Александровская улица любовалась, как мы переодеваемся, – продолжала блондинка.
– Как вам угодно, – и Лабрюйер, закрыв салон, взял с собой Яна и поспешил в лабораторию.
Каролина была там и готовилась к съемке.
– Могли бы и предупредить, что у нас сегодня ожидается сумасшедший дом, – сердито сказал Лабрюйер.
– Не сумасшедший дом, а живые картины, душка, – миролюбиво ответила Каролина. – Эти дамы хотят иметь свои фотографические карточки в театральных костюмах, портреты, красивые группы, не хуже, чем в синематографе или в балете. Я думала, они опоздают. Это хороший заказ, душка, дамы очень приличные.
– Актерки? – спросил Лабрюйер, вспомнив свои приключения в труппе Кокшарова.
– Нет, душка, все из хороших семей. Госпожа Морус, Надежда Ивановна, – жена профессора рижского политехникума… что вы так смотрите, душка?..
– Ничего, – буркнул Лабрюйер, – предупреждать надо… Если я не нужен, чтобы подавать веера и подвязки, то пойду прогуляюсь. Ровно на два часа.
Лабрюйер не был чересчур сентиментален, но вот образовался повод прогуляться по Эспланаде и над каналом – отчего бы нет? И съесть порцию сосисок-«винеров» в «Лавровом венке»…
– Александр Иванович, без вас не обойтись. Нужно выставить фоны и декорации, душка. Это не женское дело – таскать античные колонны. Ян один не справится. Посидите тут, я приду за вами!
Каролина выскочила, а Лабрюйер принялся вспоминать те случаи смертоубийства, когда мужчина, задушивший женщину, дешево отделался.
В предбаннике лаборатории на столе лежали газеты и книжки. Лабрюйер, уверенный, что в хозяйстве эмансипэ, которая притворяется служащей дамой, не должно быть ничего дамского, раскрыл книжку наугад. Это оказались стихи господина Бальмонта. Современных стихов Лабрюйер не любил, не понимал и понимать не желал – достаточно было того, что он учил наизусть слова песен и романсов, которые у кого угодно отбили бы охоту к изящной словесности.
В томике была красиво вырезанная бумажная закладка, и потому он распахнулся на довольно неожиданных строчках:
Она отдалась без упрека,
Она целовала без слов…
– Ого, – сказал Лабрюйер. – Ну, поэты…
Начало было многообещающее, и он дочитал до конца:
Как темное море глубоко,
Как дышат края облаков!
Она не твердила: «Не надо»,
Обетов она не ждала.
– Как сладостно дышит прохлада,
Как тает вечерняя мгла!
Она не страшилась возмездья,
Она не боялась утрат.
– Как сказочно светят созвездья,
Как звезды бессмертно горят!
Дочитав, Лабрюйер положил томик на место и задумался. Мысли текли двумя параллельными потоками, и получилось примерно так:
– Вот что, оказывается, на уме у моей эмансипэ – отдаться без слов… И придумают же поэты… Кто бы мог подумать – и ей охота порезвиться… Но таких женщин не бывает, чтобы без упрека… Эмансипэ, однако! Экое лихое эмансипэ!.. Не бывает женщин, чтобы прямо сказали – люблю, хочу, возьми меня…
Тут на пороге появилась Каролина.
– Идем таскать колонны, душка. Ян, идем! Дамы уже готовы.
– Так скоро?
– Они приехали костюмированные, в ротондах и накидках.
Лабрюйер вышел – и увидел группу настолько очаровательную, что остолбенел.
В середине салона стояла женщина, вокруг которой вились подруги, весело чирикая и поправляя ее великолепный маскарадный костюм. Она же молчала, словно входила в роль, и эта роль была хорошо знакома Лабрюйеру.
