Отец, лежавший только что безучастный и какой-то подтаявший, с усилием вдохнул, приподнимаясь на ложе, как будто Эрик подтянул его на невидимых нитях и заодно влил в него силу и даже объём в его тело…
– Что?.. Что это?.. – сипло проговорил отец. – Ты… Эрик, почему ты… так… глядишь?..
Эрик же просто выпрямился, поднимаясь от ложа и не сказав ничего, только взглянул на мать, плачущую в изножье. Она подняла голову, услышав голос мужа, и кинулась к нему. Эрик меж тем направился к дверям, я вышел за ним. За нами, как плащ, последовал шум, поднятый переполохом от того, что только что умиравший царь внезапно пошёл на поправку.
Я нагнал брата только в широких и полутёмных сейчас сенях дворца, где он забирал плащ с рук дворцового служки.
– Эрик! – я выскочил за ним на крыльцо.
Он обернулся и поморщился, увидев меня:
– Чего разлетелся-то? – недовольно спросил он, снова отвернувшись, и накинув плащ на плечи, взялся за драгоценную застёжку.
– Ты… Ты можешь врачевать?! – задыхаясь от восхищения, проговорил я.
– Ну могу. И что? – поморщился Эрик.
– Почему ты… почему никогда не…
– Что? Не говорил тебе? На черта мне это?
– Это же дар, Эрик! Необыкновенный и редкий, ты мог бы…
– Что я мог бы, Ар? – он сверкнул глазами гневно, оборачиваясь ко мне. – Будь я простой смерд, я, конечно, мог бы озолотиться с помощью этого дара, а на кой ляд мне, царевичу, врачевание? – подняв брови, он пронизал меня взглядом. – Что мне, болезных спасать? Вдыхать вонь их гнили и немощи? Видеть прижизненное разложение их смертных тел? На что мне сдалось это, скажи мне ты, кто всегда был умнее и прозорливее меня? Я потому и скрываю, чтобы никто не принудил меня так или иначе заниматься лечением этих ничтожных людишек, должных прожить положенное им время и уйти разлагаться в прах…
– Эрик, страшный грех – хоронить свой дар. Особенно такой! – воскликнул я.
Он засмеялся:
– И что? Ты меня накажешь? Не забудь: ты мне в зубы, всё равно, что себе, так что… – но смех его был не весел.
После той нашей драки мы старались не только не ссориться, но вообще пореже встречаться, тем более говорить. Никто не обвинил нас в гибели деревни, обрушившейся из-за нас, но мы знали, что мы виновны и это стало первым тяжёлым камнем, упавшим на наши души.
Эрик застегнул, наконец, золотые пряжки своего плаща и добавил, взглянув на меня:
– Никто мне не указ, понятно?! Даже ты! Даже особенно ты!
– Я и не думал указывать тебе.
– Да конечно! – скривился Эрик. – Проклятущий кладезь мудрости, черти тебя унеси подальше!
– Высшие силы накажут. Нельзя отказываться от великих даров.
– Иди к чёрту, своему папаше, а мне не указывай! – уже заорал Эрик. – Чтобы я этим холуйским даром гордился, нашёл тоже. Ты над землёй взмывать можешь, а я должен вонючих больных обслуживать в угоду твоему дурацкому дару?
– Своему, не моему, придурок! – разозлился я. – Это же… обессмертит тебя…
– Да я и так бессмертный, или ты позабыл, умник?!.. Пока ты не помрёшь, конечно… Всё, бывай, братец! Да… к Лее близко не подходи, не то зарежу. И не тебя, её…
Надо сказать, я и не думал подходить к Лее, после её измены она совершенно перестала интересовать меня, так что предупреждение Эрика было излишне.
И он сбежал по ступенькам вниз на тёмную улицу, запруженную за воротами людьми, пришедшими за слухом, что царь умирает. Но и на большом крыльце было немало людей, стража, служки, дворовые, все слышали наш разговор, царевичи никогда не стыдились говорить при смердах, не считая их уши людскими.
