Панчуковский постоял. Левенчук так же не говорил ни слова.
– Отец Павладий ошибается! – сказал полковник, закусивши губу. – Я этой девушки не знаю, и ее у меня нет.
Левенчук молчал.
– Ее у меня нет, и баста, слышишь? Скажи отцу Павладию, чтоб он ко мне не смел обращаться с такими письмами.
– Ваше высокоблагородие, – сказал, подступая, Левенчук, – какой вам выкуп дать за нее? Я попу соглашался выплатить за нее на церковь двести целковых. Возьмите триста; наймусь к вам в кабалу, в крепость за вами запишусь, отдайте только мне ее!
Полковник пожал плечами и, оглянувшись, улыбнулся:
– Глуп ты, брат, и только! Глуп, и все тут!.. Ее у меня нет!
Левенчук повалился в ноги полковнику. Он понял сразу, что с этим человеком правдой не возьмешь, и потерялся, позабыл весь закал, весь пыл своего негодования и своей мести.
– Ваше… ваше высокоблагородие! – вопил он, валяясь в пыли крыльца и целуя лаковые полусапожки Владимира Алексеевича. – Я дома на родине похоронил жену молодую и двух лет с ней не пожил; здесь нашел себе другую. Барин! Отдайте мне ее! За что вы отняли ее у меня, погубили до веку нас обоих!
– Да говорят же тебе, братец, что ее у меня нет… Какой ты!
– Будет уж вам с нею, ваше высокоблагородие! Не губите ее… Отдайте, вы уж ею натешились… Будем знать одни мы про то! Отдайте…
Панчуковский отступил.
– Ищи ее у меня везде, коли хочешь; иголка она, что ли! Ну, ну, ищи! Не веришь?
И он вошел в сени, распахнул дверь в лакейскую, а сам стоял на пороге.
Храбрость бросила Харька. Он встал, начал глупо вертеть в руках шапку.
– Ежели я… – сказал он, задыхаясь от спершихся в горле слез, – ежели я… хоть чем, то убей меня бог!.. Господи!
Полковник поворотился к нему спиной и ушел в комнаты, посвистывая.
Оглянулся Левенчук по двору, повел рукой по снятой шапке, подошел к кухне, там еще постоял; во дворе не было ни души. Петухи заливались по задворью. Воробьи кучами перелетали с тополей на ограду. Левенчук пошел за ворота и сел там на лавочке.
Он сам не знал, что и думать. У шинка собирался народ. Конторщик пошел туда, а к барину в дом Абдулка рукомойник понес.
За ворота вышел, с трубкой в зубах, в белом фартуке и ухарски заложив руки в карманы, поваришка Антропка, тоже из беглых, малый лет двадцати трех, отъявленный негодяй, часто битый за воровство.
– Ты чего тут сидишь, сволочь? – обратился он задорно к Левенчуку.
– Может, сволочь ты, – ответил Левенчук, утирая слезы, – а я за делом!
– За каким делом? Проваливай! Скамейка барская! Вон, иродово отродье!
– А ты барский?
– Барский, полковницкий; я их холуй – значит, сторож; а ты убирайся вон, сибирный твой род!
И Антропка столкнул Харька со скамьи.
Левенчук пошел опять к воротам.
– Ты куда, говорят тебе?
– Дело есть.
– Не ходи, побью.
– Э! Посмотрим…
– Что? Как? Это, значит, к полковнику наниматься идешь да еще и форсишь?
Антропка подбежал и загородил Харьку дорогу в ворота.
– Не ходи, ударю в морду!
– Попробуй! – ответил Левенчук, опомнившись и чувствуя снова прилив злобы и ярости.
Антропка ударил его в ухо. Левенчук зашатался и уронил шапку.
– А ну, еще! – сказал он, стоя бледный, как был, и выжидая нового удара.
– Бью! Что же? Ну, бью! – крикнул Антропка и опять ударил.
– А ну, еще!
– И еще бью! Вот как!
Антропка ударил еще раз.
– А еще будет?
– Будет и еще! – крикнул Аптропка, свистнувши снова в упорно-терпеливое ухо Харька.
– А! – зарычал в свой черед Левенчук, – теперь и ты уж держись; я тебе покажу, как добрых людей даром бить!..
