Время шло. Свет солнца, ползущий по стене, из золотого стал медным. На землю наползал вечер. Скоро ночь. Вряд ли кто-то вспомнит об Иннэль до утра, с обидой подумала девушка, а она даже толком ничего не ела. В дороге перекусили наспех, а у Иннэль от волнения и скачки не было аппетита. Сейчас голод напомнил о себе. Едва Иннэль подумала об этом, как ей, к тому же, страшно захотелось пить. Стало жальче себя во сто крат. Иннэль сжалась в комочек и заплакала.
Когда-то давно… сейчас Иннэль казалось, что это случилось совсем с другой девушкой… она слушала на ютьюбе «Самую грустную песню». Запись брачного пения чешуегорлого мохо. Звонкое раскатистое пение разносилось по лесу, и Иннэль представляла себе его – серую птичку, напрягающую изо всех сил горлышко, чтобы родить пронзительно красивый и нежный звук. Но на зов мохо никто не откликнулся. Не мог откликнуться. Потому что он остался один-оденешенек на планете Земля. Все его сородичи умерли. Через год орнитологи объявили этот вид птиц вымершим. Иннэль слушала переливчатую песню мохо и рыдала. Муж подошел к ней как раз в эту минуту, но Иннэль не смогла объяснить ему, почему она плачет. Она просто обняла мужа изо всех сил, завернулась в его объятья, чтобы пережить боль. Сердце обливалось кровью при мысли о маленькой птице, в полном одиночестве зовущей в лесу свою возлюбленную. В отчаянье, в безнадежном ожидании чуда. Чуда, которое так и не случилось. Знал ли мохо об этом? Догадывался ли он о своем беспросветном одиночестве? Или жил несбыточной надеждой?
После смерти мужа Иннэль тоже жила в беспросветном мраке одиночества. Когда слезы иссякали, она лежала и бездумно водила пальцем по стене. Маленький мохо. Иннэль как никогда ощущала его боль. Что ж. Она тоже стала такой же одинокой птицей, обреченной на вымирание без любимого.
Когда на небе зажглись звезды, Иннэль уже не плакала, а просто, лежа на топчане, смотрела на клочок темного неба в дальнем оконце. Она снова ощутила себя одиноким мохо, вокруг которого расстилался огромный безлюдный безразличный к ней мир. Безлюдный, потому что того единственного человека, который нужен был Иннэль, в нем не оказалось. Безразличный, потому что никому здесь нет до нее никакого дела. А ведь еще несколько часов назад Иннэль казалось, что уж одному-то человеку есть до нее дело. Еще совсем недавно жизнь как будто заиграла красками, а теперь все снова стало беспросветно и мрачно… Иннэль всхлипнула, но слез не было: они давно иссякли. Вместо горя в душе была обида и апатия.
Загремела отворяемая вдалеке дверь.
- Это ведьма, госпожа Рошшель, я же вам говорю! – донесся до Иннэль недовольный голос Аллана, и девушка, встрепенувшись, села на топчане.
- Если бы она была ведьмой, то брат так бы и сказал. А он попросил меня позаботиться о гостье. Чувствуете разницу?
Женский голос – жесткий и уверенный - был незнаком Иннэль.
- У нее ошейник на шее! Вы знаете, кому надевают на шею ошейники, госпожа Рошшель?
- Я знаю, господин Крэйвен, свой долг хозяйки. Так что попрошу не мешать мне его исполнить.
Иннэль спустила ноги с топчана и с надеждой уставилась в коридор, на стены которого уже лег отблеск приближающегося света. Давешняя девушка в голубом, держа в руке светильник, подошла к камере и стала отмыкать замок.
- Я вас предупреждаю, госпожа Рошшель! – снова встрял Аллан, но его собеседница даже не повела ухом. Девушка в голубом – ее имя подтвердило догадку Иннэль о близком родстве с дознавателем (неужели жена? – сердце Иннэль дрогнуло) - вошла в камеру и возмущенно поводила светильником по стенам и топчану с сеном.
