Софья открыла ключом дверь в палату номер два, вошла и захлопнула ее.
Алексей Вородкин и Антон Кошкаров сидели на кроватях, настороженно глядя на дверь. Увидев Софью, они обрадовались.
– Что случилось? – спросила Софья.
– Утром Фильчаков с санитарами обыскивали нашу палату.
– И что же они искали?
– Они искали ваш портрет, но не нашли его. Сказали, что придут попозже и все равно его найдут.
– Мой портрет?!
– Антоша нарисовал ваш портрет, – сказал Вородкин.
Антон снял с себя застиранную больничную куртку и вывернул ее наизнанку. На спинке куртки пастелью, которую Софья месяц тому назад принесла Кошкарову, был нарисован ее портрет.
– Неплохо, совсем неплохо. В вас, Антон, просыпается настоящий портретист. Подарите мне этот портрет, взамен я принесу вам новую куртку. А как об этом портрете узнал Фильчаков?
– Медсестра Седова доносит Фильчакову обо всем, что происходит в отделении, – быстро заговорил Вородкин. – Сестринский пост находится напротив нашей палаты, и мы слышим все, о чем Седова докладывает ему по телефону. И о том, что вы принесли Антону пастель и бумагу, а мне – ручки и тетради. И о том, что я стал писать эпиграммы, а Антон рисует портреты всех сотрудников больницы. Ваш портрет Фильчаков сегодня не нашел. Но он нашел шарж на себя, нарисованный Антоном и подписанный мной: «Славный доктор Фильчаков – первый среди говнюков». Фильчаков скомкал этот шарж, спрятал в карман и пообещал, что нас будут обыскивать ежедневно, – Вородкин робко улыбнулся: – «В целях укрепления дисциплины и порядка в психиатрической больнице, а не превращения ее в салон умалишенных карикатуристов».
– Вот как!
– А вы знаете, Софья Николаевна, что Седова уже несколько раз затаскивала Антона в дежурку? Она пытается уложить его к себе в постель, но Антон всегда от нее убегает. А когда она увидела ваш портрет, нарисованный Антоном, то поняла, что он в вас влюблен, и дико его приревновала. На глазах у Антона она порвала все портреты, нарисованные им на бумаге, и выбросила их обрывки в мусорное ведро. А он, дурачок, сказал, что у него есть еще один ваш портрет, но она его никогда не найдет. И тут она натравила на Антона Фильчакова, видимо рассказав ему о шарже. Ведь этот шарж она не порвала, а оставила, чтобы Фильчаков его увидел.
Софья вопросительно посмотрела на Кошкарова, но тот отвернулся к окну.
– Софья Николаевна, а почему вы советуете мне писать эпиграммы, а не лирические стихи? – спросил Вородкин.
– Эпиграммами вы кратко завершаете диалоги с теми, кто вас обидел. А чем более кратко и быстрее отвечаешь обидчику, тем быстрее восстанавливается психика.
– А зачем завершать диалоги с теми, с кем и говорить-то не хочется?
– Это принцип гештальт-терапии. Диалог должен быть завершен. Даже великие поэты чувствовали это и писали эпиграммы на своих недругов, которым не могли сказать в глаза все то, что о них думают. Взять хотя бы Пушкина и Лермонтова. Я еще приду к вам сегодня.
Выходя из палаты, Софья дверью сбила с ног Галину Седову, которая подслушивала, прижав ухо к замочной скважине. Седова упала на пол, показав рваные колготки на костлявых и бледных до синевы ногах.
– Извините, что помешала вам подслушивать, – тихо сказала Софья.
Седова поднялась с пола и стала поправлять на себе халат, исподлобья по-собачьи глядя на Софью. Ее глаза мстительно блестели бутылочными осколками.
Софья вернулась в кабинет ответственного дежурного по больнице. Фильчаков разговаривал по телефону.
