Читать онлайн Николай Черкашин - Белая вежа, черный ураган
© Черкашин Н.А., 2024
© ООО «Издательство «Вече», оформление, 2024
Сестре Ларисе Черкашиной, пушкинистке из Волковыска
…Есть что изучать по поводу периода 1941 года, и не один год, мы приоткрыли всего лишь ма-а-аленький край листа истории, осилить бы весь лист…
Дм. Егоров, историк
Вместо вступления
…Нехитрое дело – на войне доставить термосы с горячей гречневой кашей от полевой кухни до расположения роты. Ездовой красноармеец Жилкин, он же для молодых бойцов – дядя Егор, уложил в бричку-двуколку термос с борщом, термос с кашей, прикрыл соломой да еще прицепил отремонтированную пушчонку-сорокопятку, которую попросили срочно доставить в полковую батарею. Нехитрое дело… Но на войне любое нехитрое дело может обернуться потом-кровью. Вот и на дядю Егора, весьма немолодого бойца-ездового свалилось прямо с небес жестокое испытание. Едва он выехал на шоссейку, как откуда ни возьмись появился немецкий самолет.
Прыгать в кювет было уже поздно. Лошади неслись во всю прыть, и пушчонка-сорокопятка подскакивала выше передка.
Дядя Егор, нахлобучив на уши пилотку, пригнувшись, как чапаевец на тачанке, с тоской вслушивался в нарастающий рев «мессершмитта». Еще несколько секунд – свист бомбы, взрыв, смерть…
– Пречистая Богородица, помилуй мя, грешного…Ах, вы несыти, клячи ползучие! Мать вашу в лоб и по лбу!.. – нахлестывал коней старый солдат и до слез жалел себя, семью свою, которая вот-вот останется без кормильца…
Обер-лейтенант Шелике бросил истребитель в пике. Шоссе и артиллерийская упряжка с ездовым, вытянувшимся вместе с лошадьми в едином порыве, стремительно приближались.
Шли последние мгновения чужой жизни.
Он поймал упряжку в коллиматорный прицел и перевел палец на гашетку… На его фаланге блеснул алмазный перстень-талисман, тот самый, что подарила ему на выпуск из училища бабушка, бывшая фрейлина при дворе Вильгельма II, получившая перстень в знак особой милости от министра финансов Восточной Пруссии, большого знатока женских бюстов и старинных бриллиантов, который любил на досуге постоять за гранильным станком и сам обточил этот камень по огранке мальтийских рыцарей, чьи мастера, перед тем как начать шлифовку, погружали алмаз на сутки в жертвенную кровь…
Обер-лейтенант Шелике знал, когда нажать на гашетку. Он помнил формулу на упреждение, абсолютно непогрешимую, выведенную его дядей – профессором-математиком Кельнского университета – громоздкую, неудобную, практически бесполезную, но точную ради самой точности, где L – дистанция, V – скорость самолета, W – скорость цели, ε – угол атаки, Q – коэффициент вибрации, 3 – сила ветра в баллах по Бофорту, ψ – поправка на чуть заметную дрожь руки, которую вызывает пульсирующая в жилах кровь…
Но больше всего обер-лейтенант Шелике надеялся на свою интуицию – мистическую непознаваемую способность человеческого духа, которая в учении Фридриха Шеллинга – именитого родоначальника Шелике – предстает как эфемерный флюид, то есть низшей субстанцией божественного провидения, и как все флюиды, интуиция проходит сквозь оболочку души, воздействуя на разум и волю, очищенные катарсисом, и уже затем проникает в кровь…
Все четыре пулемета ударили разом – четыре огненные струи вспороли полотно дороги…
Кровь брызнула в лицо Жилкину, горячая конская кровь, из разорванной бедренной жилы, которую рассекла большая щепка от дышла, в которое угодила пуля, единственная пуля, попавшая в упряжку. Но жеребец продолжал мчаться как ни в чем не бывало. Красноармеец Жилкин погрозил кулаком, улетавшему самолету с черными тевтонскими крестами на крыльях и засмеялся:
– А все-таки мы живы! Итить твою мать с перебором!!!
А термосы с едой не пострадали, как и уцелела пушчонка-сорокопятка…
Красноармеец Жилкин бежал вместе с остатками взвода к спасительному лесу. Бежал, чтобы укрыться и спастись от бивших с неба самолетов.
Жилкин, пока еще не убитый, бежал, прикрыв темя широкой крестьянской ладонью – как будто он мог спасти голову от летящих пуль и осколков. Бежал, повторяя одну и ту же молитву: «Господи, спаси люди твоя!..» А рядом падали люди из его родного второго взвода.
Деревенский житель Жилкин никогда прежде не видел самолетов. Разве что на картинках да несколько раз в кино. Он никогда не видел так близко ни одного самолета, как сейчас. Бешеные беспощадные стальные птицы не просто пролетали над головой, а мчались именно за ним, за его сотоварищами, которые бежали рядом, и впереди, и позади с одной лишь мыслью – поскорее нырнуть в спасительную сень леса. Но хищные птицы с яростным ревом догоняли-обгоняли их и под грозный клекот пулеметов вколачивали в землю большие пули, пришивая насмерть к ней тех, кто не успел увернуться… 222-й стрелковый полк.
Порой «юнкерсы» пролетали так низко, что застили свет и обдавали его горячим ветром и запахом сгоревшего бензина.
«Господи, спаси и сохрани!» – взывал к небу Жилкин. И Господь его услышал и даровал ему спасение. Жилкин ворвался в чапыжник на опушке и залег под кривой перекрученной сосной…
Спасен! Слава тебе, Господи! Над головой спасительный зеленый полог. Никто его теперь не высмотрит и не выцелит.
Наконец «юнкерсы» улетели, и командир второго взвода лейтенант Черкашин закричал что было сил:
– Второй взвод – ко мне!
И Жилкин вспомнил, что он из второго взвода и ринулся к лейтенанту, который должен знать и сказать, что сейчас делать и куда идти. Все они – кто в пилотках, кто в касках, кто на голую голову сгрудились возле взводного. Провели перекличку.
– Дударенок!
– Я.
– Козлович!
– Я.
– Жилкин!
– Я.
– Пономарев!
– Убит.
– Иголкин!
– Убит.
– Быховцев!
– Я.
– Рашкович!
– Убит.
– Пиотровский!
– Я.
– Муртазов!
– Убит…
От всего их взвода в тридцать душ осталось после боев на границе, если не считать командира, всего восемь человек: Жилкин, помкомвзвода старший сержант Дударенок, пулеметчик Козлович, снайпер Бесфамильный, стрелок Быховцев, два брата-узбека Рашид и Мурад Тузлукбашиевы, стрелок Пиотровский…
– За мной! – скомандовал Черкашин, и вся горстка бойцов двинулась за лейтенантом. Шли недолго – до ближайшего ручейка.
– Привести себя в порядок. Я – в роту. За меня – старший сержант Дударенок. – Напившись воды, Черкашин ушел по просеке искать начальство, а Жилкин и все другие жадно припали к ручейку. От родниковой воды ломило зубы, но с каждым таким глотком в тела, измученные двумя бессоными ночами, почти беспрерывными атаками немцев, воздушным разбоем «юнкерсов» возвращалась жизнь и сила. И вера: уж теперь-то все будет хорошо, уж теперь-то спасены, уж теперь-то дойдем до своих… У кого были фляжки, те наполняли их водой по горловины. У кого не было – умывались живой водой, смывая сонную одурь, смертельную усталость, только что пережитый страх перед карой с небес.
У Жилкина фляжка была цела, и он притопил ее в ручейке, а потом вытащил ее, мокрую и тяжелую. С водой! А тут еще Козлович принес откуда-то пилотку, наполненную медом.
И словно в награду за пережитый ужас и преодоленные тяготы был для них этот райский вкус…
Широколиственный лес великодушно призревал их, обреченных берлинской властью на смерть.
Часть первая. «Сорок девятая, врагами клятая…»
Глава первая. Волковыск-на-Росси
Древний городок на неширокой Росси утопал в сиренях и жасмине. По вечерам в сиреневых туманах гудели майские жуки, облетывая сады, рощи и прочие райские кущи. Пышные гроздья и белые соцветия свешивались через ограды палисадников, через кованую решетку вокруг церкви Святого Николая и просто покачивались на ветру во всех дворах, проулках и садах, на кладбищенских оградках. Утопал в сиренях вокзальчик – в стиле польского барокко: они же, эти скромные загадочно-колдовские цветы, преображали корпуса старинных краснокирпичных казарм неподалеку, где располагались теперь не конные стрельцы Войска польского, а красные конники 6-й кавалерийской дивизии РККА.
У кобыл еще не кончилась течка, и потому в полковых конюшнях было неспокойно и шумно: жеребцы били копытами в полы денников, кобылы призывно ржали – заливисто и с особой дрожью в голосе. Середина июня – это пик эструса[2], разгар охоты, недолгое, но жаркое время конской любви. И хотя опытные всадники предпочитали буйным игривым жеребцам спокойных, тихих меринов, не нарушавших в походах звукомаскировку, тем не менее жеребцов в волковысских казармах было немало: только что провели ремонт – и в полки прибыло молодое конское пополнение. А кастрационная кампания запоздала по вине начальника ветеринарной службы полка, ветврача 3-го ранга Колышкина, который сейчас держал ответ перед командиром дивизии генералом Никитиным:
– Вы ставите боевую готовность своего полка под угрозу! Ржание на походе – куда ни шло. Но в разведке, в дозоре, в секрете это недопустимо! … Да что я вам азбучные истины читаю. Вы опытный конник, десять лет в строю и позволяете себе такое попустительство! Июль на носу, а у вас еще случный период тянется!
– Товарищ командир, разрешите дать пояснения!
– Давайте!
– Наш главный специалист по конским органам ветфельдшер Ватников был арестован спецорганами и находится под следствием.
– И опять ваша вина – просмотрели врага народа, пока бдительные товарищи вам не подсказали.
– Я готов поручиться за него. Враг народа не может так качественно и так быстро кастрировать жеребцов. Верните его нам хотя бы на операционный период.
Никитин долго ходил по кабинету и, всякий раз проходя мимо ветврача, бросал на него быстрые взгляды, изучая бесстрастное лицо Колышкина.
– Хорошо! – изрек он наконец. – Сделаю все возможное, чтобы вернуть вам специалиста. Хотя бы на время… И очень надеюсь, что вы закроете кампанию в кратчайшие сроки!
Тем временем друг ветфельдшера Ватникова и лучший наездник полка старшина Незнамов гонял на корде Дикаря – кабардинского скакуна великолепных статей. Дикарь полностью оправдывал свою кличку: дикарь, и все тут. Еще ни одному полковому всаднику, даже мастеру спорта командиру 1-го сабельного эскадрона капитану Кудинову, не удалось проехать на нем в седле хотя бы круг.
Незнамов гонял Дикаря до тех пор, пока тот, по его мнению, не сбросил «дурную силу», и только потом с помощью трех бойцов, которые держали строптивца с двух сторон, водрузил на него облегченное спортивное седло. Потом, не спуская стремян, вскочил в седло прямо с земли и заплясал, завертелся на Дикаре, как заправский ковбой. Жеребец изгибался, пытаясь цапнуть зубами коленку всадника, но старшина быстро осаживал его и гнал вперед, не жалея шенкелей.
Вокруг кордовой площадки собрались праздные зрители, некоторые даже делали ставки на пачку «Казбека» (самые ходовые в дивизии папиросы) или даже на новенькие шпоры. Но Дикарь все же сбросил Незнамова, и тот, матерясь и обещая строптивцу веселую жизнь, увел его в денник. Сегодня вечером Незнамову предстояло заветное свидание на берегу Росси с Альбиной, белошвейкой военторговского ателье, и старшина не хотел предстать перед голубыми глазами подруги увечным воином – хромоногим или кривобоким. Он надеялся, что дурная примета (утром положил на койку фуражку) воздействует только на его выездку и никак не омрачит вечернюю встречу. Старшина Незнамов, как и большинство джигитовщиков, был суеверен. Он, например, полагал, что конь, наступивший в лесу на волчий след, обязательно вскоре захромает. А от дурного сглаза оберегался тем, что обвязывал левое запястье конским волосом, вырванным из хвоста своего коня. Комиссар полка не раз высмеивал его, кандидата в члены ВКП(б), за это «мещанское мракобесие», но Незнамов оставался верен дедовским приметам. Так, чтобы поднять загрустившему коню настроение, вернуть ему вкус к жизни, он всегда кидал на дно поильного ведра медный пятак. И уверял всех, что это весьма действенное средство и что так делал его дед (по материнской линии) Степан Афанасьевич Гречишкин, кубанский казак, полный георгиевский кавалер по русско-турецкой войне невесть какого счета… Дед делился с внуком не только секретами конного дела, но и рассказывал под добрую чарку и хорошее настроение про своего деда. Рассказывал почему-то полушепотом, но всегда с горделивым блеском в глазах – про сотника станицы Тифлисская Андрея Гречишкина. Много позже Антон прочитал в старом журнале «Нива» про подвиг своего пращура.
Похожие книги
