– Дура, – тихо, но внятно, так, чтобы братья слышали, говорит на ухо Кларе Вилли, – хватит ломаться. Так всю жизнь и проломаешься. Старая дева.
– Дурак, – столь же тихо и отчетливо отвечает Клара, – да еще к тому же глухой.
– Бетховен тоже был глухой. Однако…
Вилли родился со странными, как комки из теста, плохо слепленными Богом ушками. У всех людей уши как уши, а у Вилли – клецки. Наружный слуховой проход закрыт нелепыми складками кожи. Звуки туда, под кожное тесто, проникают с трудом. Когда Вилли слушает, как мать играет на рояле, он кладет на крышку руку, чтобы лучше слышать. Он щупает музыку пальцами.
– Передай, пожалуйста, соль, Изольда!
– Пожалуйста, Готфрид. Генрих, ты будешь кисель?
– Нет. Я буду сок!
– Хорошо. Я налью тебе сок. Дай сюда твой стакан.
Изольда берет графин с вишневым соком и наливает Генриху полный, с краями, стакан. Темно-красный сок смахивает на густую венозную кровь. Генрих берет стакан резко, неловко, и проливает сок на скатерть и себе на белую рубашку.
Трет красное пятно ладонью. Наливается кровью лицо. Кровь пульсирует в пальцах. Пальцы крючатся от обиды, досады, стыда. Надо же так при всех, на семейном обеде, опростоволоситься. Он просто идиот. Идиот!
– Мама, прости. Я идиот!
– Ах, Боже мой! Никогда так не говори. С кем не бывает.
Изольда подала Генриху салфетку. Клара выгнула губы подковкой, тыкала вилкой в остывшую курицу.
– Доедай, дочка.
– Не хочу. Я объелась.
– Доедай, – грозно нависла над белоснежной скатертью тень носа Готфрида, – отец трудится в поте лица, чтобы раздобыть семье пропитание, а ты смеешь…
Клара уткнулась в тарелку, грызла курицу, давясь, шмыгая, хрюкая. Слезы капали. Рыжие космы топорщились. За окном, в чистой и светлой синеве высокого неба, плыли торжественные, пухлые белые облака. Они вытягивались вверх, как органные трубы. Безмолвное небо пело, но люди за обедом, сидящие внутри каменной коробки, не слышали его чистых и нежных мелодий.
И совсем уж невозможно было представить себе, что где-то рядом, в полях и лугах, а может, за городской стеной, дымят трубы, чернеют плоские крыши, искрится болью и страхом колючая проволока, плачут в бараках голодные люди, потому что их сегодня вечером расстреляют, а может, сначала удушат в газовой камере, похожей на баню, выложенную белым кафелем, а потом сожгут в широкой вместительной, как автобус, печи, и все вместе это называется емким и жестким словом «концлагерь».
Об этом не пишут в немецких газетах. Об этом не говорят по немецкому радио.
И в немецких киножурналах не показывают это.
Это передается из уст в уста. Об этом шепчут, плача. Над этим смеются открыто, белозубо: «Так им и надо, евреям проклятым!» То, что в лагерях гибнет несметное количество чистокровных немцев, предпочитают не обсуждать. Это недостойно обсуждения. Тем более – осуждения.
Человек по кличке «Фюрер» всегда прав.
Он прав прежде всего потому, что у него власть.
Прав тот, кто властвует. Владычит.
Прав властелин.
Конунг, вождь, глава рода. Адольф Гитлер – глава немецкого рода. Может, он возродит Германию. Хилую, несчастную. Почти погибшую. Полудохлую.
Это хорошо, что Генрих вступил в его новую партию. В партию главы государства.
– Генрих, ты что-то бледненький. Завтра пойду с тобой в больницу, проверим кровь! Может, у тебя анемия!
– Мама, оставь эти глупости. Я здоров как бык!
– Как овцебык, – хрюкает в тарелку Вилли и, ссутулившись, беззвучно хохочет. Тарелка Вилли пуста. Он жадно, громко хлюпая, пьет светло-розовый жидкий кисель из стакана. Стакан с золотым ободочком, как все тарелки, как супница и чайные чашки. Чай семейство будет пить вечером. Сегодня на третье кисель, вишневый сок и яблочный штрудель.
