– Ша! – закричал сердито Захарка. – Летят! – И пекарь послушно затих в своём скраде.
Шла большая, туго сбитая стая гусей-ворогуек. Шла она ровно, без суеты, роняя редкую перекличку на землю.
И на этот раз пекарь поторопился. Думал, должно быть, как бы Захарка не опередил его. Он уже убедился в том, что болтать и мазать Захарка на охоте не любит.
Плохо стрелял пекарь в табун, наудалую. Два гуся после его выстрела колыхнулись и пошли на сторону, к забереге. Вспахав лапами белые борозды на тёмной воде, гуси тоскливо закричали, провожая родную стаю.
Захарка прихватил последнего гуся. Шёл он низко, на верный выстрел. Гусь упал чуть подальше скрада, но выправился и попробовал подняться на крыло. Захарка ринулся наперерез, и в это время – хлесть! Почти у самых ног Захарки прошла дробь. Парнишка оторопел.
А пекарь выскочил из скрада и на Захарку с кулаками, махается и орёт:
– Ты чего это за чужой птицей гоняешься? Ишь, ловкий какой… Я их трёх прихватил. Два-то вон на Енисей ушли, а этот упал. А ты – ишь…
Видел Захарка – врёт пекарь. По глазам видел, по голосу слышал – врёт.
– Как тебе не стыдно! – сказал он пекарю, сразу переходя на ты. – Детишек голодишь…
Пекарь аж захлебнулся от таких слов. Он привык к почтению, привык, чтобы его на вы называли.
– Ну ты, оглодыш! – замахнулся он на Захарку. – Гляди у меня! А то я властью отца твово покойного оттаскаю за уши!
– Крохобор! – презрительно сощурился Захарка. – Властью отцовской… При отце ты не посмел бы у пацана отбирать. Властью! У меня ещё полон патронташ зарядов. Срежу, как чирка! По-огань!
Пошёл Захарка прочь, в свой скрад, коренастый, кривоногий, не по годам скроенный, не по летам рассудительный и злой. Жизнь сделала таким Захарку.
Больше не разговаривал Захарка с пекарем, и к хлебу его не притрагивался, хотя тот юлил и всё время с едой насылался.
А почему он юлил – выяснилось после.
Четырёх гусей добыл Захарка и уток штук двенадцать, можно сказать, на месяц семью едой обеспечил. А пекарь так с одним захапанным гусём да с несколькими утками домой плёлся. Идёт и всё разговор подводит к тому, чтобы разделить пополам добычу. Захарка делает вид, будто не понимает намёков пекаря. Прёт тяжёлый мешок, сопит, по́том обливается и помалкивает.
Возле посёлка пекарь без обиняков заявил:
– Слышь, ты, сосунок! Не будет того, чтобы меня весь станок срамил, чтобы я ославился из-за того, что ты меня обстрелял.
– По бутылкам да по консервным банкам мастер стрелять, теперь по птице поучись! – процедил сквозь зубы Захарка и тут же добавил: – А насчёт дележа охолони и рот не раскрывай. У меня детишки и мать.
– Ах так! – рассердился пекарь. – Значит, охолони! Значит, ты понятья того не имеешь, что кабы не я, так детишки твои и ты вместе с ними ноги бы давно протянули. Подкормил на свою шею, подкорми-ил. Н-ну, погоди!
– Спаси-итель! – скривил губы Захарка и себе под нос: – Вша!
Пришёл Захарка домой, супу наварил, ребят накормил, сам наелся и ещё матери оставил.
Мать явилась в слезах:
– Что ты там наделал? Чем пекарю-то досадил? Зверем он на меня смотрит и говорит, что с сего дня никаких льгот нам не будет.
– Плевать на такие льготы! – рассердился Захарка. – Корочки, как собакам, подбрасывает, чтобы я батрачил на него, как на кулака при давнем времени. Вот через месяц-другой карточки отменят, и оплывёт он, как червивый гриб. Льго-о-ота!..
Прошлым летом ездил я в Заполярье и побывал на осенней охоте возле станка Агапитово. Довелось мне там ночевать у рыбацкого бригадира Захара Тунегова, того самого Захара, который уберёг семью от голода и ещё в детстве сделался взрослым.
