Беловы - страница 4

В тишине глубокой ночи, когда луна заливала мир своим серебристым сиянием, некая тяжесть нависла над старинным домом, приютившимся среди шепчущих сосен. Большая гостиная с ее изысканной мебелью и богатыми гобеленами была освещена мерцающим светом свечей, отбрасывавшим танцующие тени на стены. Именно здесь Лев Николаевич уютно устроился в плюшевом кресле, его поведение было таким же мрачным, как бархатные шторы, обрамляющие окна. Бокал рубинового вина мерцал в его руке, ловя отблески света, похожие на мимолетные воспоминания. Петр, его сын – молодой человек, оказавшийся между детскими мечтами и суровой реальностью, – стоял перед ним, борясь с бурными эмоциями, которые бушевали в нем, как морская буря. Воздух был полон невысказанных слов и тяжелых обвинений; предательство ощутимо повисло между отцом и сыном.

«Отец», – голос Петра дрожал, но в нем слышались стальные нотки. «Как ты мог так поступить с матерью?»

Его взгляд пронзал мрак, пока он искал ответы на вопросы, слишком болезненные, чтобы сформулировать их полностью. Лев Николаевич глубоко вздохнул; это был звук, порожденный годами бремени, слишком тяжелого для одной души, чтобы нести его в одиночку.

«Сын мой», – начал он медленно, каждое слово взвешивалось по невидимой шкале раскаяния и оправдания. «Я знаю, что то, что я сделал, подло …”. Он сделал паузу, чтобы сделать еще один глоток из своего бокала, возможно, ища утешения на его дне, но вместо этого находя только горечь. «… но мы тонем в долгах, которые не можем надеяться вернуть».

Откровение поразило Петра подобно удару грома среди тишины; как они дошли до этого? Образ его матери – ее нежная улыбка, теперь омраченная отчаянием, – всплыл перед его мысленным взором, смешиваясь с видениями их дома, когда-то наполненного смехом, а теперь превратившегося в шепот стыда.

«Ты говоришь так, как будто наши жизни – это простые сделки!»

Голос Петра разнесся над тишиной; он эхом отразился от стен, украшенных портретами, давно забытыми, но вечно осуждающими.

«Ты продал бы ее достоинство за золото? За мимолетное облегчение?»

«Золото имеет вес», – тихо, но твердо возразил Лев Николаевич, слегка наклонившись вперед в своем кресле, как будто пытаясь преодолеть непреодолимую пропасть простыми словами.

«И достоинство можно обрести заново… после того, как все уладится».

Его глаза блестели в лунном свете – в них танцевала смесь отчаяния и вызова. Но такие рассуждения не укладывались в голове Петра. Любовь к обоим родителям, была разбита на бесчисленные осколки этим признанием. В этот краткий промежуток времени, когда время, казалось, останавливалось между вдохами, сделанными слишком быстро или вообще не делалось Петр потянулся за чем-то тяжелым: топором, лежащим возле очага, – инструментом, предназначенным для работы, но используемым теперь для более темных целей. Когда он снова приблизился к Льву Николаевичу – самой сути отцовской власти, скрытой за уязвимостью, – сердце Петра бешено забилось, как птицы в клетке, отчаянно стремящиеся вырваться из нее. «Отец!» Он снова закричал, на этот раз наполненный грустью, а не только гневом; слезы застилали ему глаза – еще больше размывая реальность, но среди хаоса появилась ясность: то, что должно быть сделано, должно быть сделано! Прежде чем разум смог вернуть контроль или воззвать к безрассудству – последовал единственный удар, за которым последовала тошнотворная развязка: *глухой удар* эхом разнесся в тишине, достаточно глубокой, чтобы полностью поглотить даже сожаление! Лев Николаевич безжизненно рухнул вперед на полированное дерево под собой – топор безжалостно, но решительно вонзился в плоть, изуродованную, теперь уже безвозвратно! Время восстановило свое течение, когда осознание обрушилось на Петра, как волны на скалистые берега; ужас отразился в каждой черте юношеского лица, гротескно искривленного руками, отягощенными горем, хватающимися за хрупкие останки, оставленные позади! Он упал на колени рядом с тем, что осталось – фигурой, которая когда-то так высоко возвышалась над ним, превратившейся теперь в не более чем отголоски, мягко исчезающие в объятиях вечности, – и внутри него самого была похоронена вся невинность, потерянная навсегда.… То, что началось под безмятежным лунным светом, превратилось в безжалостную трагедию – навязчивую симфонию, которую поют только скорбящие души, эхом разносящуюся по коридорам, погруженным глубоко в необъятные просторы памяти.…