Она ушла, а Евгений Янович взял в руки альбом – старый, толстый – из тех, ещё дореволюционных, с толстой тиснёной обложкой, с позолоченными ангелами, и запах у альбома был какой-то свой, особенный – запах картона, клея, дамских духов, похоже, французских, дорогих. Он помнил этот запах с детства, когда он приходил сюда с покойной матерью – Раисой Францевной. Отца он не помнил. Говорили, что он погиб где-то в Средней Азии, в пустыне. Погиб – и всё, больше ничего. А он, Женя Громадский, рассказывал в школе, что отец был пограничником и погиб, сражаясь в песках с басмачами. И была у папы-пограничника собака по имени Джульбарс. И все ребята, одноклассники, почему-то верили ему, хотя он не знал, а придумал всё это и верил, верил в это по-детски наивно и искренне.
В бабушкином альбоме фотографий его отца и деда, Яна Ключевского, почему-то не было. Говорили, что они оба фотографироваться не любили. Но он, Женя, этому не верил, ибо тут, как он чувствовал, была какая-то своя тайна, особая причина. Но какая?
Рассмотрев знакомые с детства снимки, фотографии родственников, Громадский закрыл альбом, положил обратно на место. Он оглядывал в комнате бабушки, Фаины Михайловны, вещи: крепкий, большой дубовый шкаф с разными фигурками, рядом комод с тяжёлыми выдвижными ящиками, у которых были резные бронзовые ручки. На комоде, накрытом кружевным покрывалом, стояло зеркало-трюмо, рядом с которым, искрясь подвесками, стояли хрустальные подсвечники. Ещё там было множество фарфоровых фигурок оленей, птиц и ангелов с крыльями, стояли флаконы духов с витыми французскими буквами. За комодом, сверкая белыми костяными клавишами, выделялся шикарный клавесин из орехового дерева – гордость бабушки. Иногда, когда у неё было хорошее настроение, она играла на клавесине музыку Баха и Вивальди, потом начинала читать стихи Элюара и Бодлера, которых обожала до обморока. Да, Фаина Михайловна была представителем, живой частью той эпохи, которая давно канула в лету, осталась только в замшелых вещах и воспоминаниях стариков о легендарных временах серебряного века. Она почему-то никогда не рассказывала детям и внукам своим о героических годах, тридцатых и сороковых, советской власти, не вспоминала Сталина и Хрущёва, будто таких личностей вовсе не было, и только сердилась, когда речь заходила о пятидесятых, шестидестых годах, когда была относительно молодой, полной энергии и жизни женщиной. Она рассказывала много только о Третьяковке, где проработала смотрительницей на нищей зарплате почти полвека. Бабушка обожала старые картины и старых художников-передвижников, а современных советских реалистов терпеть не могла, называя их «кочегарами» и «мазилами» без вкуса и культуры. Так она и дожила до новых 80-х, замкнувшись в своём нафталиновом прошлом, не принимая выверты и всякие несуразные эксперименты коммунистов.
Бабушка вошла в гостиную со старинным серебряным подносом с горячим дымящимся кофе в двух чашечках; в розетках соблазнительно красовались шоколадные конфеты в золотых обёртках, на блюдцах с узорами лежали горкой сахарные пряники.
– Вот, кофе примем с тобой, – улыбаясь, поставила бабушка на столик поднос. – Мне уже за восемьдесят, но кофе обожаю, как в юности. Теперь хороший кофе, настоящий, в редкость. Халтура разная пошла, и с каждым разом всё хуже и хуже. А это… – она показала указательным пальцем со старинным фамильным колечком на чашечки. – Это из моих старых запасов. Для тебя, Женечка.
