– Коршун тоже, как Ахат, растерялся, сбросил с клюва цыпленка и, кое-как оторвавшись от гусака и Шакира, разбежался и взлетел. Теперь гусак переключился на нас, я пыталась взять в руки уже бездыханного цыпленка, видимо, клювом коршун повредил ему шею, а гусак – на меня, Шакир – на гусака, Ахат прыгает вокруг нас. Гусыни и все стайки на поле подняли гвалт! Тут гусак переключился на Ахата, Ахат от неожиданности споткнулся и упал, гусак на него верхом, щиплет его мягкий зад, тот кричит.
– Да уж! Досталось мне тогда от гусака. На следующий день вся задница была в багровых синяках. Еле живой ходил, сидеть долго не мог, кхе-кхе-кхе!
– Кое-как Шакир согнал гусака с Ахата. Пока они воевали с гусаком, я отбежала подальше. Примчались и обкусанные гусаком ребята. Что делать? Нам же теперь достанется от родителей, гуси-то наши были. И мы, оставив Ахата на карауле, спустились к берегу речки. Там выкопали палкой ямку, застелили дно травкой. Потом в шутку, как взрослые, прочитали подобие молитвы и «похоронили» погибшего… Позже часто смеялись у этого места, мол, цыплячье кладбище…
…Домашние уже давно разошлись по своим делам. Глава семьи Ислам вышел во двор по весенним хозяйственным заботам. Хозяйка присела за шитье. Внучки, сопя и грызя кончики карандашей, стуча стальными перьями о дно чернильниц, зашелестев учебниками, засели за уроки.
А Зухра с Ахатом, не раз обновив самовар, все говорили и говорили. Он – мало и отрывисто, лишь подтверждая или отрицая многочисленные вопросы Зухры об односельчанах. Она вся воспряла, ее белое, начинающее морщиниться лицо порозовело, голубые глаза задорно искрились. Ей казалось, что перед ней не кухонный стол, застеленный клетчатой клеенкой с цветными пятнами отпечатков от фантиков, а ровная степь с родными улочками. И она в воображении то приближала к себе нужный дом, то отдаляла, переходила к другому. Между домами сновали люди: ее родные, соседи и знакомые. Она вся была в этом мире.
Постепенно звонкий голос Зухры поутих, и домашние слышали лишь бубнящий монолог гостя, изредка перебиваемый ее недовольными возгласами, и вдруг сладко уснувший под монотонный говор самый младший в доме внук дернулся то ли от вскрика, то ли от визгливого воя Зухры, проснулся и в голос заплакал. Все вскинулись и замерли.
– Әй, ҡәһәр һуҡҡыр! Дөмөккер! (Будь ты проклят!) Вон из моего дома, – задыхаясь, отрывисто почти визжала Зухра, – вон! Как ты посмел прийти с этим в мой дом, вон!
И она, спотыкаясь, чуть не падая, ввалилась в комнату с детьми, причитая, дергано закружилась, то порывисто шла в сторону гостя, то резко назад.
Гость же, окончательно растерявшись, молча посидел, еще больше почернел, глаза затравленно забегали, он затрясся, еще больше хромая, заковылял к валенкам. Кое-как обвязав портянки, влез в валенки, нахлобучил тулуп и, не прощаясь, вывалился, чуть не сбив с ног хозяина, спешащего на шум в доме.
– Да будь ты проклят! – Отчаянный выкрик Зухры с жаром, как ядро из пушки после взрыва пороха, выкинутый ее нутром вслед Ахату, эхом отозвался в пустом чулане и вытолкнул его из дома.
* * *
За окном установились серые промозглые дни. Уже подтаявшие, повернутые к солнцу бока сугробов, почерневшие кучки навоза на дорогах присыпало беленьким снегом. Небо заволокло серыми ватными тучами, сквозь которые не мог пробиться ни один лучик солнца. Заснеженные вершины гор растворились в молочном тумане, которые полностью слились с низким небом.
