Добрая милая мама. Она так боялась потерять меня, боялась, что, оставаясь надолго один, я отобьюсь от рук или, как многие мальчишки того времени, вздумаю удрать на фронт. Таких шустрых пацанов было немало, сбежать ума и ловкости у них хватало, но только до фронта не добирались – беспризорничали, дичали, кто-то начинал воровать, попадал к уголовникам и, в конце концов, просто пропадал.
Я учился, потому что помнил мамины слова, а после школы бежал в госпиталь. Помогал завхозу дяде Игнату заниматься хозяйственными делами, ездил с ним за провиантом в ближайшие деревни, на склад за медикаментами, помогал с мелкой починкой. Толку, может, от меня было немного, но, когда ездить случалось, дядя Игнат любил брать меня в компанию. Мама не препятствовала. Дядя Игнат был толковым, ответственным и вместе с тем веселым и легким в общении. Его все любили в госпитале: и раненые, и персонал, а я так просто обожал и каждый день сломя голову мчался из школы к нему. Я и уроки усваивал с его помощью. Бывало, расскажу, чем в школе занимались. Он давай рассуждать вместе со мной, рассказывать что-то из жизни, выспрашивать у меня, что да как. Незаметно повторял я, таким образом, уроки на два и более раз, а потому хорошо и прочно запоминал материал.
Как-то раз, вернувшись с дядей Игнатом со склада, еще издали увидел во дворе бабушку. Она стояла спиной с котомкой за плечами и не заметила меня сразу. Сердце заколотилось, я помчался со всех ног и чуть не снес ее: «Бабу-у-у-шка-а-а!»
– Славик, дитятко мое! Господи, худющий, одни глаза. Вырос-то как, а веса нет никакого, – она еще долго причитала, но так, как умела только моя бабушка – вроде строго и сама про себя. А глаза блестели – рада.
Я и сам не ожидал, что так соскучился по ней. Бабушка не постарела – посерела. Стала суше, мельче, будто часть силы ушла из ее крепкого деревенского тела. Голод тогда никого не обошел.
Видимо, долго готовилась она к поездке, собирала все, что можно привезти гостинцем: орехов кедровых в холщовом мешочке, сухих грибов, картошки, сколько унести смогла, немного сметаны, о которой и думать в городе тогда забыли, хлеба. А мне вынула крупный неровно отколотый кусок сахару. Мы потом с мамой долго рядились – она разделила его на много мелких кусочков и подкладывала мне, чтоб пил вприкуску с чаем. А я незаметно опускал в ее чашку с жидким, едва окрашенным заваркой чаем и радовался, когда мама пила и удивлялась, какая сладкая заварка, даже и сахару не надо.
Бабушка тогда погостила у нас до вечера и снова вернулась в Ельники. Упрашивала маму пустить меня с ней. Уговаривала – в деревне все легче с едой, не уморить бы мальчишку в городе. Но ни мама, ни я сам не хотели расставаться с госпиталем. Без дяди Игната я вообще теперь не мог представить себя. На дорогу мама сунула бабушке кусок мыла, немного денег – больше поделиться было нечем. А когда мы, проводив бабушку, вернулись домой, оказалось, что и мыло, и деньги она оставила на стуле у порога, только полотенце сверху накинула, чтобы сразу не обнаружили.
– Славик, замечательная у нас бабушка. Я ведь, когда с папой поженились, видела ее только однажды. Показалась она мне грубой и неприятной. А когда папы… когда я узнала, что папы… и уехать пришлось, не к кому было больше податься. Написала ей. Не знала, примет ли, а оказалось, что роднее у нас с тобой и нет никого…
