Так много рук, слов, движений роняли тень на только растрескавшуюся скорлупу сознания, еще бурлящую в котле вкушения жизни. Оно, словно чужеродное и отторгаемое бытием, отделяясь от небытия, с пронзительным воплем превращалось в мыслящее чудо жизни.
Все потоки света ее тела давали этому рождению часть себя.
– Кто ты? – спросил ее первый луч.
И в глубине материнского сердца откликнулось:
– Катерина.
Ее назвали в честь родной бабушки, когда-то работавшей врачом. При каждом удобном случае или в обед она заглядывала к ним домой проведать свою любимую внучку. Она тщательно мыла руки, иногда надевая медицинскую маску. Она учила с внятным усердием, объясняя своей дочери тонкости пеленания и кормления грудью.
– Не бойся, – говорила она, уверенно кладя маленькую Катерину на чистую пеленку, показывая техничными умелыми движениями бывалой матери азы укутывания, не очень-то церемонясь с красным морщинистым комочком. – Вот так… так и так… ручку держи, прижимай плотно…
В глазах дочери это были словно недосягаемые азы виртуозности, при ней разворачивалась необъяснимая, слаженная до мелочей симфония четких движений и итог – аккуратный пакетик, из недр которого высовывалось личико ошарашенного ребенка.
– Ничего, научишься, – уверенно говорила бабушка с чуть покрасневшим лицом. – Я вас раньше вообще свивальником перевязывала.
– Для чего это? – с недоумением интересовалась дочь.
– Ну, раньше так было принято, – растянуто говорила бабушка, – чтобы ручки и ножки прямые росли.
– Ужас, – качая головой, отвечала дочь.
– Ну, это раньше было, – оправдывалась бабушка. – Да ничего, все здоровы, ни одного там… – сказала она, отмахнувшись рукой. – Все нормальные, все молодцы, а нас у моей мамы девять было, попробуй за каждым уследи, перемотает, молоком накормит, и мы спим все, так и выросли.
Татьяна очень нуждалась в помощи матери, в ее поддержке и советах, которые ценила, считая их в высшей степени правильными.
Муж Татьяны иногда любил выпить, а сейчас, когда у него родилась дочь, намеревался продолжать с друзьями торжественно отмечать это знаменующее его наиответственнейшее первое отцовство событие.
– Выпьем с друзьями, – кряхтя, говорил он, собираясь, сидя у порога на мягком бархатном пуфике в согнутом положении и аккуратно завязывая заранее развязанные шнурки. Его легкие белые волоски на тыльной стороне ладоней и ломких покрасневших пальцах слегка дрожали нервной голодной дрожью.
– Дай десятку, – бурляще-выдавленно произнес он, обрушив на нее хорошо ей знакомую и ожидаемую просьбу.
– Сейчас посмотрю, подожди, – тихо ответила Татьяна, развернувшись. – Не шуми только.
По пути Татьяна зашла в маленькую детскую комнату и, взглянув на мило спящую Катерину, слегка поправив одеяло, медленно вышла, плотно закрыв за собой дверь. Зайдя в зал, она взяла из стола простенький тряпичный кошелек, найдя в его недрах разными купюрами двадцать пять рублей.
– Куда так много? – сказала она громким шепотом, выходя из комнаты. – Ты что, улицу спаивать всю собираешься? – и, опять опустив прищуренные глаза и порхающие тоненькие пальчики, наигранно и разочарованно произнесла словно судья, выносящий обвинительный приговор: – Нет, нету у меня. – Продолжая массировать свой кошелек, она издавала заманчиво позвякивающие звуки очень большого состояния. – Вот, – она протянула руку с помятой голубоватой купюрой, – только пять есть, больше не дам, нам еще неделю до зарплаты жить. Берешь? – Она замерла с протянутой к нему рукой, с хмурым в ожидании взглядом.
