За Пиренеями давно ль судьбой народа
Уж правила свобода,
И самовластие лишь север укрывал?
5
Давно ль – и где же вы, зиждители свободы?
Ну что ж? витийствуйте, ищите прав природы,
Волнуйте, мудрецы, безумную толпу —
Вот Кесарь – где же Брут? О грозные витии
Целуйте жезл России
И вас поправшую железную стопу…
Дело не в том, что ко времени коронации лета 1826 г. поэт не изменил своих суждений. Напротив, они остались прежними. Когда в Михайловское дошло известие о смерти Александра I – «владыки севера», приготовившего всему миру в дар «тихую неволю», – Пушкин пришел в восхищение от своих пророчеств в «Андрее Шенье» и писал П. А. Плетневу, что велит напечатать элегию «церковными буквами» – ведь там говорилось о гибели «тирана».
Дело в том, что поэта решили вернуть из опалы какой есть. Озлобленного, резкого, крайне недружественного правительству и сильно замешанного в дело 14-го. Пусть только благодаря стихам и знакомствам.
«В бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои», – с ужасом писал ему Жуковский. Принято считать, что «шалун» это хорошо понимал. Но еще в январе 1826 г. он писал П. А. Плетневу: «Верно, вы полагаете меня в Нерчинске. Напрасно, я туда не намерен… Не может ли Жуковский узнать, могу ли я надеяться на высочайшее снисхождение… Покойный император в 1824 году сослал меня в деревню за две строчки нерелигиозные – других художеств за собой не знаю… Никак нельзя мне показаться в Петербурге, а?»
«Других художеств… не знаю». За полгода понял ошибку? 10 июля писал П. А. Вяземскому: «Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке со многими заговорщиками. Все возмутительные рукописи ходили под моим именем, как все похабные ходят под именем Баркова. Если б я был потребован комиссией, то я бы, конечно, оправдался, но меня оставили в покое, и, кажется, это не к добру».
Между тем письмо написано с расчетом на перлюстрацию. В нем уже намечена линия защиты: не все «возмутительные рукописи» принадлежали Пушкину, если бы его вызвали на допросы, он бы сумел это доказать…
Александр Сергеевич иногда пытался выстроить оправдания заочно. Примерно за год до смерти Александра I он в воображаемом разговоре с императором отстаивал свое право вернуться из ссылки. Точно так же в письме Николаю I 11 мая 1826 г. поэт говорил, что «с истинным раскаянием и твердым намерением не противоречить моим мнением общественному порядку» «готов обязаться подпискою и честным словом». Вяземскому, который подсказал последние слова прошения, Пушкин писал: «Жду ответа, но плохо надеюсь».
Слишком многое тянуло к осужденным: «Еще-таки я надеюсь на коронацию: повешенные повешены; но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна».
А разве у самого Александра Христофоровича не было знакомых по ту сторону следственного стола? Даже близких друзей?
В минувшую войну он много сделал для того, чтобы «дары свободы» больше не пересекали русской границы. Когда же 14 декабря эти «дары» обнаружились внутри отечества, сам дважды ходил с кавалергардами в конную атаку на ряды мятежников. А потом слушал покаянные речи в Следственном комитете…
Из 579 человек, прикосновенных к делу, 290 оказались оговорены. Их вернули домой в прежних чинах и с выплатой прогонов до Петербурга. Каждый мог похвастаться, что видел императора. Не вдалеке, на маневрах, а в тесной камере, лоб ко лбу. И говорил с ним, кто десять минут, а кто более часа. Странные то были беседы. Случалось, человек, совсем непричастный заговору, вываливал столько наболевшего, что молодой государь Николай Павлович потом плакал.
