Через два часа, в углу палаты стоял ящик с двенадцатью бутылками кагора и небольшой мешок с пятью килограммами красных яблок. В задрипаном, но хорошо отмытом холодильнике палаты, красовалась двухсотграммовая банка чёрной икры.
Все навещающие приносили по два-три пакет продуктов. Их складывали в углу, в скромный больничный холодильник не влезала даже третья часть.
Во второе посещение Толик притащил из нашего магазина двухметровый холодильник и официально перевёл его на баланс медицинского учреждения в качестве спонсорской помощи.
Соседка по палате Ниночка перепробовала всё, что приносили нам с Аней, и вслух выдавала комментарии. Оказывается, она никогда не видела авокадо, не ела тигровых креветок, улиток и чёрной икры.
После поедания деликатесов она чувствовала себя обязанной и старалась ухаживать за мной. Выстирала мои куртку, джинсы и нижнее бельё, залитые кровью. Я ей не мешала, хотя объясняла, что не стоит этого делать, всё равно после выписки всё выкину. Но Ниночка не слушала и старательно готовила дополнительные блюда, отслеживая, чтобы большая часть из них досталась нам, а не остальным пациентам больницы и медперсоналу. Они не покушались только на чёрную икру, зато отрывались на кагоре.
В очередной приезд Толик забрал купленные мною в Москве подарки из багажника «Лексуса». Помочь перегрузить покупки из одной машины в другую вызвалась Ниночка. Когда она надела на свою стройную фигуру джинсы, короткую кофточку до пупка, а сверху подстреленный полушубок, стало понятно, почему она попала в гинекологию с микоразрывом яичника.
Мы заставили Нину надеть мой джемпер и Анину роскошную шубу. С джемпером Нина ещё покочевряжилась, но от соболиной шубы жемчужного оттенка, не отказалась.
После общения с моим квадратным братом, Нина вернулась в палату удивительно тихая и не разговорчивая, а вечером плакала в подушку. На следующий день Ниночка плохо ела, и все её разговоры сводились к Толику.
Пришлось ей рассказать, что мой папа бросил маму в мои четыре года. Уехал из города в родную деревню, где сошелся со своей «первой любовью», а точнее, вечной собутыльницей Люсей. Они родили Толика, моего сводного брата, и отдали мальчика на воспитание бабушке. Через пару лет у нашего отца и его собутыльници не выдержала печень.
Когда маму подружки и знакомые спрашивали о папиных запоях, мама очень удивлялась.
– Какие запои? У него состояний, кроме как «упился в задницу» и «тяжкое похмелье», просто не бывало.
Когда Толику исполнилось пять дет, и он совсем отбился от рук, наша бабушка, Мария Матвеевна, приехала к нам, в Осташков и умолила маму взять Толика к себе. Так что в подростковом возрасте нас обоих воспитывала летом бабушка, а зимой моя мама и папа Боря, который влюбился в маму и стал нам отчимом.
Дети так не слушают сказки, как слушала Нина о моём повествование о «милом Толике», которого знакомые, сдерживая рефлекторное сжатие кулаков, зовут «Толян грубиян».
И опять вечером Нина, выпроводив ужинающих у нас женщин из соседней палаты, ревела в подушку. Отвлекли её от саможаления странные хрюкающие звуки за окном. Приложив ладони к холодному стеклу, она внимательно вгляделась в темноту.
– Девочки, вы не поверите. Там свинья.
Аня, преодолев сонное состояние, поднялась с кровати и встала рядом с Ниной. Обе в красивых халатах, стройные, с тонкими талиями, затянутыми поясами смотрелись топ моделями, непонятно как попавшими в ободранную палату сельской больницы.
