Селеверов, чувствуя, что жена разошлась не на шутку, решил сбавить обороты:
– Не знаю. Я их не видел.
– Может, потому и не видел, что они почище моих? Нас мать в роддоме, между прочим, не оставляла.
– А может, лучше бы оставила?
Римка от неожиданности села в кровати и ткнула мужа в плечо:
– Слышь ты-ы-ы-ы, умный…
Олег Иванович расположился рядом, обнял жену за шею, а потом, опрокинув, неожиданно сжал с такой силой, что Римка дернулась и замерла.
– Рот закрой! – прошептал ей на ухо Селеверов. – А то вот те, – кивнул головой в сторону сопевших во сне дочерей, – тоже будут думать, что их мама в роддоме оставила. Шучу, Муся…
Римка молча отвернулась к стене и накрылась с головой одеялом. «Разведусь на хрен», – пообещала она себе и затаила на мужа обиду.
– Каждый сверчок знай свой шесток, – заявил утром Олег Иванович, презрительно глядя на свою Мусю.
«Каждый сверчок знай свой шесток!» – внушала себе озабоченная смирением гордыни Ваховская и ходила челноком перед окнами Селеверовых.
– Дуся! Дуся! – верещали девочки и прижимались к стеклу маленькими носами, отчего те не просто приминались, но еще и белели.
– Уйдите! Уйдите! – грозила пальцем Ваховская, а потом, не выдержав, бросалась к окну и целовала сквозь стекло белые пуговицы детских носиков.
Подошла Римка, махнула рукой, мол, заходи. С собачьим выражением лица Дуся вопросительно посмотрела на самую богатую, в ее представлении, женщину мира, от которой зависело счастье. Да что там счастье! Жизнь зависела. От нее и, наверное, немного от этого рябого неразговорчивого строгого мужчины, которого она, Дуся, даже за глаза называла Олег Иваныч.
Евдокия нутром чувствовала, что именно от него исходила невнятная угроза. Непонятно какая, но точно была. Не умея точно распознать собственные чувства, она объясняла их в свете генеральной своей вины и благодарила Бога за то, что не забывает об ее, Дусиной, просьбе о помощи в усмирении гордыни. Поэтому при виде Олега Ивановича Ваховская склоняла голову, всем видом демонстрируя полное послушание и смирение, и радовалась очередной победе над собой. Вот и сегодня, дождавшись выхода Селеверова из дому, она почтительно поприветствовала Хозяина в ответ на традиционное «Ну-у-у-у… Здравствуй, Евдокия».
– Ду-у-у-ся! – бросились к ней перевозбудившиеся от долгого ожидания двойняшки.
Римка, как обычно, манкируя правилами приличия, неприветливо буркнула:
– Ты где там застряла? Забирай давай этих оглашенных – вконец умотали: то им красный бант, то им косы. Эта особенно! – Селеверова без удовольствия посмотрела на Анжелику. – Какие тебе косы. Харя вон, как блин. Лоснится уже. Чем ты их кормишь?
Дуся потупилась, а юркая Элона предательски процитировала:
– «Пирогами, и блинами, и сушеными грибами…»
– Дура! – не осталась в долгу Анжелика и ткнула сестру в спину.
– Анжелочка! – бросилась Дуся к надувшейся как мышь на крупу воспитаннице.
– И ты дура! – успокоила ее девочка и промаршировала к выходу.
Подлетела Римка, влепила дочери подзатыльник, сорвала с вешалки детские шубки и скомандовала:
– Одевайтесь уже! И ты тоже давай.
Элона вопросительно подняла бровки и поправила мать:
– Пожалуйста…
– Я тебе щас дам «пожалуйста»!
Девочка посмотрела на раскипятившуюся Римку и в очередной раз процитировала:
– «Ласковое слово и кошке приятно…»
Дуся с гордостью взирала на свою любимицу, пожиная плоды своего нравственного воспитания. Селеверова позеленела от злости и, выставив за порог одетую Анжелику, раздраженно бросила Евдокии:
