Бес лести предан - страница 5

В дороге улучить минутку наедине, чтобы выпустить жар наружу, удавалось редко, но с годами легче стало удерживать тьму, не чувствуя, что та с минуты на минуту сведет его с ума. Да – тяжело, да – больно, да – мерзко, но уже не страшно. Это он ее хозяин, а не наоборот.

Они прибыли в Петербург в январе, с трудом продравшись через последний отрезок заснеженной дороги. Снег валил так густо, что город до последнего прятался в буране. Здания вынырнули из белесого тумана исполинскими серыми призраками. Мрачные. Неприветливые.

Денег было мало. О том, чтобы снять комнату, речи не шло – довольствовались койками за ширмой в общем помещении постоялого двора.

– Ну, это ненадолго, – сказал отец так жизнерадостно, что сразу стало ясно: не особо-то верил своим словам. Знал, как неповоротлива столичная бюрократия. – Вот зачислю тебя в кадеты, и сразу назад.

Первый день на серых оледенелых улицах принес только снег в лицо и пробирающий до костей холод. Он представлял себе город совсем не таким суровым. Дома недружелюбно таращили темные окна, все вокруг куда-то спешили, покрикивая друг на друга и оскальзываясь на предательских склизких мостовых. Здание кадетского корпуса, такое прекрасное в рассказах Корсаковых, едва виднелось сквозь снегопад.

В приемной писарь встретил их сонным безразличным взглядом.

– По какому делу?

– Хотим подать прошение о зачислении в кадеты, – ответил отец.

Писарь оживился.

– Прошение? Если вам составить нужно, за вполне скромную цену я могу…

– Нет-нет, – отец поспешно вытащил из кармана бумагу. – У нас уже все готово.

Писарь сник.

– Сегодня не получится, – снова сутуло свернулся. – Ответственного за прием прошений нет.

– Но…

– Приходите завтра.

– Крючкотворцы проклятые! – выругался отец, стоило оказаться за дверьми. – Вот помяни мое слово, еще пару дней будет нас мариновать просто назло.

«Маринование» продолжалось десять дней. Каждый раз находился новый предлог: то дневная квота на прошения превышена, то выходной у ответственного, то канцелярия работает избирательно…

Когда на одиннадцатый день прошение приняли – с ритуальным закатыванием глаз и кисло скривленными губами, – он был готов придушить писаря голыми руками.

На улице ждало все то же: хмурое небо да снежный ветер.

– Ну уж теперь-то… – начал он с надеждой, но, взглянув на отца, прикусил язык.

– Надеюсь, – буркнул тот мрачно. – Надеюсь.

Радостное возбуждение, с которым он ехал в Петербург, растаяло за пару дней. Переполненный постоялый двор был шумным и грязным. Кто-то все время кашлял и шмыгал носом, а по ночам было не уснуть из-за надсадного хрипа больного старика в углу. Золотистый ореол величественных зданий и широких проспектов быстро померк. Город всеми силами демонстрировал, как глубоко ему плевать на явившегося из глубинки мальчика. Строгие здания высокомерно нависали над ним, брезгливо дивясь его ничтожеству.

Великолепные дворцовые залы и пышные балы с разряженными вельможами, марширующие стройными рядами кадеты в алых мундирах, библиотеки, в которых полки ломятся от книг, так и остались в воображении. Его Петербург оказался городом бедняков, у которых нет денег даже на отдельную комнату. Городом попрошаек и тощих собак, скалящихся из подворотен. Городом снега, льда и пасмурного неба.

Каждый день они приходили в приемную, и каждый день ответ был тот же: прошение рассматривается. Сколько еще ждать? Не знаем. Почему так долго? Таков порядок.