Когда он пришел в себя, то обнаружил настолько разительные изменения в сознании, что изумился вторично.
Мишенька словно скинул с себя пелену комплексов и обет безбрачия одновременно. Напрасно мама Ольга Соломоновна где-то в глубине подсознания назидательно грозила пальцем и говорила что-то про ответственность и кандидатскую. Мишенька ее не слушал.
Нетвердым, но решительным шагом он отправился к сельскому клубу, где под песню «В лицо мне смотрит рыжий конь, косит лиловым глазом» в исполнении главного советского мушкетера не очень ритмично двигались представители приезжей и местной молодежи.
Особенно старались местные чаровницы. Для них студенты из города были недостижимой экзотикой, которая внезапно сама приехала и норовила попасть «уих любовные сети». Чаровницы были одеты в парадное, подчеркивающее их среднерусское крупноразмерное, коего в городе небось и не сыскать, и призывно косили лиловыми глазами, подобно коню из песни, на городских кавалеров.
Мишенька был откровенно щупл и невысок, но из-за принятого алкоголя решителен и несгибаем. Поэтому он выбрал самую крупную чаровницу, доярку Люду Агафонову, девушку почти двухметрового роста и груди невиданного доселе размера.
– Мадемуазель, – сказал Мишенька, подойдя к Люде Агафоновой и уперевшись ей лицом в невиданное. Он скорее разговаривал с ее грудью, но дела это не меняло.
– Мадемуазель, – повторил Мишенька. – Само проведение свело нас в этот чудесный летний вечер. А кто я такой, чтобы сопротивляться неизбежности? Посему, прошу вас, любезная мадемуазель! Приглашаю вас!
Доярка Агафонова застыла, открыв рот. Она никогда не слышала большинства слов из монолога Мишеньки, но поняла, что ее приглашают на танец таким вот, городским способом.
– Офигеть, – выдохнула она и положила руки на Мишенькины плечи.
Заиграла песня про маленький плот, и кинетическая конструкция в виде утонувшего в невиданной дояркиной груди Миши и возвышающейся над ним Люды Агафоновой медленно закружилась по танцполу.
А потом, как говорил сам Мишенька, ночь качалась на каблуках, опьяняя пряным ароматом.
Мишенька был энергичен и решителен. Он ходил по темным сельским улочкам за руку с Людой, читая ей:
– Скажи, откуда ты приходишь, Красота? Твой взор – лазурь небес иль порожденье ада?
– Офигеть! – Люда Агафонова слушала Мишеньку так, как люди из глубинки слушают Джо Дассена, ничего не понимая, но в убеждении, что на французском можно говорить только о любви.
– Кто плачет в этот час? Не ветер ли ночной? Гранит верховные алмазы надо мной? – цитировал Мишенька Поля Валери.
– Офигеть, – цепенела, как кролик перед удавом, Люда.
Так продолжалось пару часов, пока доярка не поняла, что эта музыка будет вечной, если ей зарядить батарейки, и решила взять инициативу в свои руки. Этих городских не поймешь, думала она, но не для того я тут все эти стишки слушаю, чтобы ночь вот так вот закончилась.
Незаметно увела она упивающегося Франсуа Вийоном Мишеньку в направлении сеновала, слегка подталкивая и контролируя траекторию его нетрезвого движения.
И вот, когда они, подобно двум влюбленным пейзанам, наконец рухнули в медвяный запах свежей соломы, а Люда Агафонова, суетясь, расстегнула пуговки на блузе, обнажив невиданное, Мишенька обмяк и замер.
– Ты чего это? – потрясла Агафонова Мишеньку за плечо.
Тот не ответил.
– Эй! – призывно окликнула его Люда.
Мишенька молчал.
