Помню большой деревянный дом – вероятно, зимняя дача на Крестовском острове в Ленинграде. Мы – семья из Колпина: отец, инженер, мама, нижегородская мещанка, и я лет девяти – находимся в этом доме в гостях у артиста Василия Васильевича Меркурьева.
Бегают дети, но обстановка церемонная, мы робеем. Все стены огромной гостиной, а может быть, и столовой увешаны картинами. В центре стоит большой круглый стол-сороконожка, и прямо над ним (это впечатление главное) в размер стола висит огромный оранжевый абажур. На столе чинно расположился пузатый чайник под «бабой», турецкие хлебцы… Чай разливает жена артиста Ирина Всеволодовна, дочь великого Мейерхольда.
Во время блокады этот дом – последнее ленинградское пристанище Всеволода Мейерхольда – сгорел или был разобран на дрова.
Значительно позже, после войны, я узнал, как возникла дружба моего отца с популярным артистом Меркурьевым.
У Василия Васильевича был младший брат Петр, известный псковский большевик, начальник конструкторского бюро Ижорского завода. В тридцать восьмом году он был арестован. Мой отец был у него в заместителях и, в отличие от многих, кто оказывался в подобной ситуации, не остался равнодушен к участи своего начальника, которого ценил и к которому был привязан. И вот эти двое беспартийных – мой отец и Василий Меркурьев – упорно обивали пороги Большого дома на Литейном, хлопотали за брата и товарища.
И еще я узнал, что именно в доме на Крестовском в те годы встречались Всеволод Мейерхольд и известный музыковед Иван Соллертинский по поводу ареста Петра Меркурьева. Мейерхольд кричал, что пойдет к Сталину, на что Соллертинский заметил:
– Мало вам, что он закрыл ваш театр?
Что было дальше с Мейерхольдом – широко известно… Хлопоты Василия Васильевича и моего отца кончились тем, что им выдали узел окровавленного белья – все, что осталось от Петра Меркурьева. Эта кровь их и сроднила. А спасло этих двух беспартийных друзей именно то обстоятельство, что они были беспартийными.
Война нарушила мирное течение жизни колпинских мальчишек.
«Ура!» – весело кричали мы, глядя в небо, где каруселью кружили немецкие пикирующие бомбардировщики, громя Ижорский завод.
Жители нашего дома стали рыть «щели», то есть узкие окопы, где можно было бы укрыться от бомбежек. А война стремительно надвигалась. Отец дни и ночи проводил на заводе – шла эвакуация заводского оборудования на восток.
Из блокады мы с мамой вырвались в Челябинск, где отец, отправленный туда Ижорским заводом, строил танки. На бывшем тракторном заводе их называли «тридцать четвертая машина», то есть «Т-34».
Я ходил в школу. Не жажда знаний вела меня через страшные дворы к школьному порогу, а нехитрое желание получить положенную баранку, газетный кулечек желтого крупного сахарного песка. Впрочем, этот кулечек у меня частенько отбирали местные. Местные были сущим наказанием для ленинградских мальчишек: они обзывали нас, эвакуированных, «жидами» и нещадно колотили.
Вдобавок ко всему неприятности поджидали и дома.
– Ты был в школе? – спрашивала мама.
– Да, – говорил я чистую правду.
– Не ври! Где баранка и сахар?
Я не врал! Праведная обида разгоралась в душе тем пуще, что вообще-то в свои одиннадцать лет я был вралем настоящим, вдохновенным, не знающим удержу в этой страсти. Переврать меня мог только чемпион вранья Яшка Киперман, потерявший в блокаду родителей и сиротой оказавшийся в Челябинске. Мой отец взял его посыльным к себе в конструкторское бюро.
