«Я её понимаю» и «она права», но сама-то тётя Зина, Аркадий это знал, поддерживала вполне нормальные отношения со своим бывшим мужем: все прошлые обиды в сторону. Она и Ромка ездили к нему в гости, когда ещё Ромка не сидел за компьютером. Кажется, в Хайфу… Хотя у него уже тоже другая семья. Представить, что такое может произойти с его матерью и Аркадием, – бред, фантастика… Они какие-то другие. И отношение ко всему у них другое. Так что же лучше и на чьей стороне больше правды: на той, где царит непримиримость, или на той, где больше снисходительности? Этого, пожалуй, не знает никто, а меньше всего Аркадий. Он, Аркадий… вот в эту самую минуту, когда восседает в своём жигулёнке напротив театра, наблюдая за тем, как стягиваются к ярко освещённому входу вытекающие из разных точек (в зависимости от того, кто, откуда и на чём приехал) ручейки зрителей… что он, в принципе, знает вообще?.. Где и в чём он судья? А ведь ещё совсем недавно, это было всего лишь вчера, стоял на крыше дома и самонадеянно обращался со своим «урби эт орби»… Сколько глупых слов! Тупых обещаний, претензий! Сколько поросячьего восторга! Упоения. От сознания, что он видит и знает. Что ему подвластно всё. Да, было! Было в нём такое щенячье восторженное ощущение. Вдруг что-то на него снизошло. А что сейчас? Вчера полным полна коробушка, сегодня пустота. Вчера вверху – ещё бы! – началось с Геи, с её «спасибо» и буквально ошпарившей Аркадия улыбки. Потом звонок. «Это я. Отец твой». Да, это было всего лишь вчера… Сегодня внизу – Аля-Валя, его, одним словом, непотребство, другое слово – свинство. Под конец жалкое, противное – да, противное, унизительное бегство отца. «Ишь как побежал! Как за вкусной морковкой…» Это он пока исключительно про отца, дальше уже в том числе и про себя: «Ох как раскачивает человека! По какой амплитуде! Как на американских горках, которые в самой Америке называются “русскими”. И всего за какие-то сутки. Что же говорить о веках?..»
Аркадию не хочется возвращаться домой. Ему сейчас вообще ничего не хочется, поэтому и стоит, а между тем ручейки спешащих к театру зрителей иссякли. Из водружённого на крыше театра громкоговорителя начинают доноситься звуки музыки – прелюдия к спектаклю. Потом заговорят актёры. Аркадий их услышит. А пока пошёл снег. Ещё реденький. И ветра никакого, но всё, что в поле его зрения, побелело. И хотя уже вечер и зрению доступно только то, что под фонарными столбами, не более, чтобы даже эта разрозненная картинка не исчезла, Аркадий заставил трудиться «дворники». Методично, навевая сон, заскрипели, заскрежетали. Вправо, влево, вправо, влево…
Кто-то подошёл к его жигулёнку, постучался. Аркадий опустил наполовину облепленное снегом окошко. Жутковатая печёная картофелина в отвратительном макияже. Сладеньким голосом: «Молодой человек! Можно у вас погреться? Пожалуйста». – «Нет! Нельзя!» Поднял окошко, включил зажигание. «Домой. На Энтузиастов. Больше некуда… и незачем… Буква “ша”. Вот она, шипящая. Шпенглер!.. Тот, кто написал “Закат Европы”. Да и Европы ли только закат? Может, ещё того самого… и покруче».
