Разгадка такого неожиданно доброго к нам отношения лежала на поверхности. Черные ели и пихты, голые березы и сумрачные осины, выстроившиеся вдоль только-только отвоеванной у тайги тоненькой нитки новой дороги, напоминали извозным, что здесь все-таки дикий край. Полный не слишком дружелюбного зверья. А волчья стая, голов этак в десять-двадцать, плевать хотела на топоры и палки сгрудившихся у костра мужичков. Сожрут – и фамилии не спросят! Серые в здешних местах – не чета тем облезлым собачкам, что в клетках зоопарков двадцать первого века сидят. Матерые, здоровенные твари! А у нас четыре ружья, да еще револьверы в придачу. С таким аргументом и зверь лесной спорить не посмеет.
За ужином и новости из губернской столицы узнали. Отговорились, правда, что уже неделю как Томск покинули, все послания по острогам да заставам развозили. Оказалось, что в городе уже голову сломали в попытке отгадать – куда же это бывший губернатор делся. О том, что нас с Герочкой жандармы арестовать желают, никто и не ведает. Всех интересует другой вопрос – как «наш немчик» с новым, только-только назначенным губернатором, действительным статским советником Николаем Васильевичем Родзянко уживутся?
И вот тут, как выяснилось, народная фантазия развернулась не на шутку. Мигом стало известно, что сам новый губернатор из помещиков. До манифеста чуть ли не пятьсот душ имел и пять тысяч десятин пахотной земли. Отец его из военных. До полковника дослужился, а сам Николай Васильевич все больше по чиновничьему делу. Последние восемь лет вице-губернатором служил. Сначала в Петрозаводске, а в 1859 году во Пскове. «Мы пскопские!», едрешкин корень! Купчины нашенские, сибирские, по телеграфу со знакомцами своими связались и выяснили, что будто бы Родзянко этот сильно мздоимцев да казнокрадов не любит.
– Немчик-то наш, – совершенно серьезно разъяснял улыбающимся в густые бороды казакам один из обозных мужичков. – Сам-то мзды не брал, но и другим не мешал. Этот его литвин носатый даже и приплачивал с генеральского кошта писарчукам простым. При ём в городе чтобы не при деле мужик – так и нетути таких! Всем работу нашел. На стройке али в порту, в Черемошниках. Видать, кому-то поперек горла встало, что люд дышать стал, деньга в мошне завелася.
– Как Лерхова нашенского погнали, – тут же поддакнул другой, – в присутствие без пятиалтынного и входить боязно. Чернильные души как с цепи посрывались. Забоялися, что при новом-то начальнике и подношения брать не дадут, и литвин больше приплачивать не станет. К хорошему-то быстро попривыкли. Теперича только опасаются.
– Акулов-то, старший который. Ну тот, что по морде от немчика на пожаре получил, а опосля у него же в обчестве приказчиком стал. Так вот! Акулов давеча в магистрате опять шумел. Кричал, что, дескать, надобно немца нашего пропавшего в почетные горожане приимать. А Тецков ему – мол, странно это, что важный такой господин и вдруг исчез. Его, мол, и жандармы сыскать не могут. Можа, он уже и неживой, не дай Господь, в сугробе где ни то лежит, а мы иво в почетные.
– А тот чего? Ни в жисть не поверю, что Акулов да слово в карман спрятал!
– Дык и не спрятал. Прохоровский мальчонка… Ну того, что варежки из лосячьей кожи шьет… Ну с Болота! Во-о-от! Пацан-то евойный в посыльных у Лерхова нашего служил, а там и гимназю закончил. Его писарем в магистрат приняли, парнишка-то с головой и буквы складывать мастер. Вот он батяне и пересказал, как Акулов-то с Тецковым ор на весь Обруб подняли.
