Разумеется, он помнил Кейт, и ее вечернее платье бирюзового цвета. Помнил, насколько она была прекрасна в своем счастье, как вся она светилась гордостью за своего мужа. Помнил, как стыдно ему было в тот вечер находиться рядом с ней, и каких усилий стоило сохранять при ней нормы приличия. Этот стыд. Сол никогда и ни с кем не испытывал его в столь сильной мере, как рядом с Кейт. Ни с друзьями, ни с родителями, ни в кругу коллег, ни в обществе других женщин, ни при встречах со своими преподавателями, пророчившими ему великую судьбу, ни с самим Эйном. Но вот, в обществе Кейт чувство своего несовершенства неумолимо обострялось, порой настолько, что хотелось просто сквозь землю провалиться. А в тот майский вечер этот стыд, казалось, перешагнул критическую отметку, и некуда было деться от назойливого слова, звучавшего в голове голосом Кейт. Ничтожество.
Сол помнил, как в середине концерта Эйн объявил, что сейчас на сцену выйдет его ближайший друг, и как он вышел на эту сцену под аплодисменты, которые были похожи не на что иное, как на одолжение. Помнил, как не чувствовал ни страсти, ни вдохновения, пока играл, и даже нисколько не удивился тому, что сыграл без единой ошибки, но и без какой-либо художественной ценности. И когда пришло время встать и поклониться залу, он был готов поклясться, что на лицах слушателей, которые поневоле попали в поле его зрения, было написано жалостливое пренебрежение. И вновь эти аплодисменты… как кость, брошенная собаке. Ничего общего с десятиминутными овациями в адрес гения, которыми закончился тот мучительный концерт.
И конечно, он помнил, как до поздней ночи сидел в своем номере, пропитанном сигаретным дымом, пил водку и до скрипа сжимал челюсти, прогоняя видение счастливого лица Кейт, смотревшего на него, на ничтожество, с плохо маскируемой насмешкой в светло-карих глазах. И тогда в его голову впервые ворвалась страшная мысль, которая, вполне возможно, зрела в нем уже давно. Ворвалась и поселилась окончательно, и как бы Сол ни старался эту мысль прогнать, как бы страшно ему ни было жить с ней, как бы ни проклинал он самого себя за то, что породил в себе эту мысль, никуда она от него не уходила и порой доводила до морального изнеможения. И ни она ли была номером один в списке предпосылок для круиза к доктору Майеру?
Сол растопырил пальцы рук и минуту внимательно их рассматривал. И с ужасом, и с подступающими слезами понимал, что уже успел позволить этой мысли превратиться в мечту.
* * *
– Мне мешает жить моя злость, понимаешь? И эта злость… порой я ее просто не контролирую. Вернее, нахожусь в шаге от того, чтобы потерять над ней контроль. Боюсь кому-то навредить, понимаешь?
Тут Терренс отвел взгляд, и Сол понял, что его смутили собственные слова.
– А откуда взялась эта злость? – спросил Сол, наблюдая, как пухлые пальцы-сосиски Терренса ухватили булочку, и ловко орудуя ножом, разделили ее на две половины и обильно намазали маслом.
– Да сколько себя помню. Сколько себя помню, столько мне нравится обзывать людей, проклинать их, понимаешь? Кричать им вслед или в лицо всякие гадости и оскорбления. И вот это… это настолько сильнее меня, что временами переходит в настоящие приступы, и хочешь верь, а хочешь нет, несколько раз эта пагубная привычка уже укладывала меня в постель. Но, знаешь… – тут Терренс откусил солидный кусок булки, чем перебил сам себя. Сол терпеливо дождался, пока лоснящиеся розоватые щеки этого парня вновь придут в более спокойное состояние, справедливо полагая, что булка доставляет собеседнику уж точно не меньшее удовольствие, чем сама беседа. – Так вот. Самое сложное, что я никак не могу объяснить – это мера истины в моем поведении. То есть, действительно ли я ненавижу всех людей вокруг себя, или же таким образом пытаюсь убить в себе любовь к ним.
