Однако он старался не выказывать свое волнение в присутствии отца. То, что могло стать счастливым событием в доме Ландау, теперь вызывало лишь тревогу, и все из-за отцовской паранойи.
– Синагога на борту корабля? – спросил отец и, покачав головой, продолжал мерить шагами маленькую каюту. В одежде не по размеру он выглядел смешно.
– Сам капитан распорядился, – ответила мама.
– Абсурд! Неужели никто не заметил нацистский флаг над головой, когда мы поднимались на борт?
– Так ты не пойдешь на бар-мицву собственного сына?
Мать и Рут уже надели красивые субботние платья. На Йозефе были лучшая рубашка и галстук.
– Бар-мицва? Но на корабле недостаточно мужчин для миньяна![8] – возразил отец.
По еврейским законам для публичной службы необходимо было присутствие определенного количества мужчин – десять человек или больше.
– Нет. Никто из живших в Германии последние шесть лет не пойдет на еврейскую молитву на борту нацистского судна.
Отец провел рукой по бритой голове.
– Нет. Это ловушка. Нас выманят, а потом схватят! Ловушка!
– Хорошо, – вздохнула мама, – мы пойдем без тебя.
Они оставили отца ходить кругами по комнате и что-то бормотать себе под нос. Йозефу казалось, словно кто-то вырвал сердце из его груди. Он так мечтал о том дне, когда отец будет рядом, чтобы прочитать молитву.
«Но, может, это и означает стать мужчиной? Может, мужчине больше не следует полагаться на отца?» – думал Йозеф.
Он, мама и Рут остановились перед холлом первого класса. Не потребовалось искать десять человек для молитвы. Здесь собралась сотня мужчин, возможно, даже больше. Все в кипах и белых с черным талесах, молитвенных покрывалах, наброшенных на плечи, как шарфы. Карточные столы были отодвинуты к стенам, и стюарды вносили дополнительные стулья, чтобы разместить всех посетителей. Впереди, на столе, лежал свиток Торы.
Йозеф стоял и смотрел. Он уже целую вечность не посещал синагогу. Это было до Хрустальной ночи, до Нюрнбергских законов, до бойкотов и сожжения книг. До того, как евреи стали бояться собираться вместе в публичных местах.
Родители Йозефа всегда брали его в синагогу по субботам. Даже когда другие родители оставляли детей с нянями.
Воспоминания нахлынули на него: как евреи раскачивались и напевали во время молитв, вытягивая шеи, чтобы видеть Тору, которую выносили из арки. Как надеялись дотронуться и поцеловать, когда ее проносили мимо. Йозеф почувствовал, что кожу начало покалывать. Нацисты отняли это у евреев, но теперь пассажиры судна вернули себе все.
Густав Шредер, низкорослый капитан судна, приветствовал их у дверей. На галерее над холлом собрались члены команды, которые не несли вахту.
– Капитан, – обратился к нему ребе, один из тех, кто вел службу, – не могли бы мы, учитывая обстоятельства, снять портрет фюрера? Не совсем… удобно праздновать столь священный момент в присутствии Гитлера.
Йозеф видел изображения нацистского лидера по всему кораблю, зал первого класса не был исключением. Большой портрет Гитлера висел в середине комнаты и наблюдал за ними.
Кровь оледенела в жилах Йозефа. Он ненавидел этого человека. Ненавидел за все, что он сделал с евреями, но больше всего – за то, что сделал с отцом.
– Конечно, – ответил капитан Шредер и быстро позвал двух стюардов. Скоро они сняли портрет и вынесли из помещения.
Йозеф увидел, как один из членов команды, стоявший на галерее, ударил кулаком по поручню и ринулся прочь.
