Она сдержала слезу, которая просилась вытечь из глаза.
– Ладно… я расскажу. Но сначала идём ко мне. Я соскучилась…
Если бы в семнадцатом веке, когда Дарен родился, существовало бы слово понты, оно бы подошло ему лучше всего. Ему и сейчас оно подходило. Иногда он останавливался у зеркала и смотрел на себя, по-прежнему двадцатипятилетнего. То, что Дарен видел в зеркале, радовало его каждый раз. Кстати, какой идиот придумал, что вампиры не отражаются в зеркалах?
Дарен и в семнадцатом веке был одет по последней моде. Он был профессиональным жиголо. Конечно, пока был жив. Удовлетворение потребностей стареющих, хватающихся за соломинку, графинь, баронесс, и даже княгинь, не приносило ему никакого удовольствия, но давало возможность жить с шиком. Единственное, чего ему, молодому, тогда хотелось.
Дарен и жил, как хотел. На широкую ногу. Внешностью, слава Богу, природа его не обидела. Но возраст уже давал о себе знать. Это сегодня двадцатипятилетний парень, считай, юноша. А в то время, когда родился и жил Дарен, тебя в двадцать пять того и гляди могли выкинуть на помойку. Потому что имелись мальчики и помоложе. Когда у тебя за душой ничего, кроме внешности и мужского достоинства, рассчитывать тебе не на что. Будущее туманно. Всё чаще тогда мелькали у Дарена мысли о самоубийстве. Приличные люди стреляются, когда их жизнь заходит в тупик. Он думал, что и ему придётся, видимо… но как же не хотелось, видел Бог!
Дарен был стрельцом-пехотинцем в Москве – тогда Москва была столицей, как и сейчас. На этой службе его и заприметила сорокалетняя баронесса Черкасова. Он принес в её дом записку по поручению командира. Записка предназначалась мужу Анны Васильевны. Увидев Дарена, баронесса вдруг сорвалась:
– Сколько сие будет продолжаться? Не живёт он тут боле! Ступайте к его плебейке, и несите туда своё послание!
– Оно, в общем-то, не моё…
– Что ты там бормочешь? Ты кто?
Дарен отчитался по всей форме. Анна посмотрела на него внимательно и спросила:
– Может быть, вина?
Он пожал плечами и согласился. Вина так вина.
Баронесса жаловалась на жизнь. На возраст. На неверного мужа. На то, как она несчастна и одинока. Дарен сочувствовал, но не слишком. У этой дамочки было то, чем вполне можно было утешиться и не ныть. Не раскисать. У Черкасовой было состояние.
Но он утешил баронессу. Как мог. После бурной продолжительной близости Анна спросила:
– А что, Дарен, нравится ли тебе твоя служба?
– Разве у меня есть выбор? Платят мало, но платят. Зерно дают. Думал, в Кольский острог попроситься. Там больше рубликов.
– Я могу тебя освободить. Будешь при мне. – задумчиво сказала баронесса.
– Благодарю покорно. И кем же?
Дарен нанял комнату на Никольской. Баронессе Черкасовой он довольно скоро надоел, но она успела превратить Дарена в привлекательного, хорошо одетого, грамотного человека. Что-что, а грамоту парень схватывал на лету. К моменту расставания с Анной за ним уже выстроилась очередь богатых, стареющих, разочарованных в жизни, москвичек из дворянского сословия. И целых четыре года всё было превосходно, пока Дарен не понял: скоро всё закончится. Состояния он этим не нажил, хоть княгиня N. и выпросила для него графский титул у Алексея Михайловича. Что ему давал тот титул? Позволял не чувствовать себя деревенщиной и изгоем. Денег к титулу не прилагалось. Спасибо, что хоть титул дали.
И вот, когда тоскливые удушливые мысли одолели Дарена Васильева окончательно, он вдруг встретил на званом пиру у одной баронессы странного господина. Очень странного господина.
