Затем она кормила кролика, поднося к его вечно закрытому рту и носу ложку с едой, и спрашивала, что говорит мне кролик. Он сопротивлялся ей, как и я. Я отвечал, что кролику ненавистна её стряпня, и она начинала кричать и плеваться. Если я и хотел есть до этого, то после уже точно нет. Знал, что если она примется бить моего кролика и разрывать ему живот, запихивая дымящуюся пищу, то вскоре сделает это и со мной. Всякий раз пытался спрятаться и убежать от неё, но она всегда находила меня и в конце концов начала привязывать мои руки к стулу. И я терпел. Всегда терпел. Давился. Не мог обидеть или убежать. Но она никак не могла приготовить то, что я люблю. А потом она выдернула кролику глаза. Возможно, хотела бы выдернуть их и мне, но этого почему-то не случилось… – Мальчик теперь трясся от дрожи и ковырял свою полуоторванную руку. Он буквально захлёбывался эмоциями, но рассказ не прервал. – Я спрятал его наверху. Закидал мешками и старой одеждой. Думал, если она не сможет причинять вред ему, то не сможет сделать больно и мне. Но она всё равно делала, хоть и не смогла отыскать тогда игрушку. Он был другом мне, и я вытащил его обратно. Зашил чёрными нитками все, что она разорвала, насколько смог и больше не позволял ей делать ему плохо.
Да. Я их видела. Неровные корявые крестики, что сцепляли тушку истерзанного кролика на животе. Но не только нитки. Были там ещё и булавки.
– Сам не знаю, зачем это сделал. Наверное, любил его больше, чем думал. Она могла сжечь его, растерзать, разрезать, но я не мог оставить его одного. Много лет спустя появилась женщина со светлыми волосами. Она была очень похожа на тебя, но не способна была сделать то, за чем её отправили ко мне. Не смогла принести мне кролика, потому она до сих пор там, где я оставил её. Сидит на корявой трухлявой скамейке у пруда и всё повторяет один и тот же стишок. Я пытался слушать её, но строчки того стишка всякий раз ускользают от меня. Растворяются, уносясь с порывами ветра.
– Эта женщина… Она… Ты говоришь о моей маме? Скажи мне, где она? Где ты её оставил?
– Принеси мне кролика! – взорвался он так внезапно и громко, что у меня даже дыхание перехватило от испуга. В следующее же мгновение рука его с почти оторванной кистью взметнулась вверх, и я с ужасом подумала, что сейчас-то она точно оторвется, прилетев мне прямо в лицо, но этого не случилось. Мальчишка с грохотом ударил ею по полу, по мирно сидевшим на нём бабочкам и раздавил ладонью не меньше десяти из них.
– Твою мать! – выругалась я, пятясь. – Ладно, ладно. Я принесу. Не нужно так кричать, а то у меня сердце остановится. Я сейчас. Мигом.
– Мне некуда бежать. Не беспокойся, я дождусь тебя, – уверил он.
Понятия не имею, откуда ему было известно о клетке, стоявшей в глубине кладовки, но, похоже, этот разлагавшийся сорванец знал вообще всё. Я вспомнила, как когда-то в той клетке сидели два попугайчика. Самочку с жёлтым оперением звали Донной, а самца с голубыми перьями – Микки. Старуха свернула им обоим шеи, я уж и не помню почему, но точно знаю, что с тех пор птиц в нашем доме больше никто не заводил, да и тех принесла тётка, поставив тайком на стол в моей комнате.
Я нашла её – увитую паутиной, с помятыми прутьями, так быстро, словно запихала её туда всего неделю назад. Безглазый заяц действительно сидел внутри и будто бы смотрел на меня. «Ты чего так долго?» – говорили его отсутствующие глаза – две дыры на порванном меху, но я предпочла не отвечать на его немой вопрос.
