Билет до Гавгамел - страница 5

Сама она не притронулась к еде. Сидела, подперев щёку ладонью, и внимательно наблюдала за Виктором.

– Изменился ты, сынок. Говорила тебе: не уезжай из дома. Что там, в Москве, мёдом намазано? Нелёгкая, говорят, она, жизнь столичная. А здесь твои дед с бабкой жили, отец не хотел, чтобы ты уезжал – мы деревенские жители. Вон какое хозяйство поддерживать надо. До последнего надеялся: одумаешься, вернёшься, хозяин в доме нужен. Выпивать он стал, это его и сгубило. А тебе – чего не сиделось в родном доме…

Она перевела взгляд на окно. Помолчала какое-то время, потом снова заговорила:

– Дожди затяжные нынешним летом. Сейчас они ни к чему: картошке расти надо, огурцам пора появляться, ягодам поспевать. Раньше как было: пройдёт дождик – и ступай на работу. А теперь что? Всё не так, как в бывалошные времена. Вот помню: осенью сеном запасёшься, заполнишь сельницу, картошку выкопаешь – спокойно на душе, пусть идёт себе, дождичек-то. А сейчас ни к чему он. Залил. А что нонешней ночью делалось? Ненормальной стала погода, неправильной… Микола уже завтра, а тепла большого ещё и не было…

Грустный взгляд голубовато-серых глаз, красивых даже в её возрасте. Сохранившие густую упругость чёрные волосы, лишь кое-где тронутые сединой. Виктор вдруг обратил внимание на её хорошо сохранившиеся ладони, которые она нервно вытирала об подол выцветшего льняного запона – совсем не старческие, с гладкой загорелой кожей.

– Выпей чаю с малиновым вареньем. Ты же любишь с вареньем. Набрала сама. Малинник весь крапивой зарос, повыдергать бы её надо. Какая малина у нас была всегда – крупная, сладкая!.. Свекровь-то моя – чай помнишь свою бабушку? – бывало, малину толкла и сушила на листах подсолнуха в печи. Зимой отрезала по кусочку к чаю, экономила. Никого к запасам не подпускала. Голодные годы научили кажную крошку беречь. Нижние листы подсолнухов, капустные, свёкольные скармливала скотине, всё шло в дело…

Виктор злился на себя – хотя он и сочувствовал матери, но родственных чувств к ней не испытывал. Он объяснял свою холодность пережитыми потрясениями.

– Я хотел бы посмотреть старые фотографии.

– Сохранился один альбом…

Он долго листал пожелтевшие листы, но фотографии ни о чём ему не говорили.

– А вот твой дед Василий. Ты похож на него – все так говорили, кто помнил его. Только у него усы да борода огромная была, с лопату. Бывало, пьёт горячий чай – на усы дует, водилась за ним такая привычка, а бороду всё овечьими ножницами подравнивал…

Из одного из альбомов выпал конверт. Виктор открыл его. В нём лежала недавно отпечатанная фотография. На ней были изображены двое молодых мужчин, сидящих в парке на скамейке под деревьями.

– А это кто?

– Как кто? Это же ты со своим другом Антоном Щегловым, ты сам прислал карточку. – Мать с недоумением посмотрела на него.

На обратной стороне фотографии было написано от руки: «Привет с Чистых прудов».

– Вот только жалко, что твои тетради потерялись. Может, ты помнишь, куда они делись?

Она присмотрелась к Виктору. Помолчала, давая ему время вспомнить.

– Тетради? Не знаю. Зачем они мне?

– Любил ты писать в одиночестве по ночам… Кое-что давал мне почитать. Любила зимними вечерами читать твои деревенские рассказы. Всё про нашу жизнь. Хорошо написано… Ну да ладно, – она поднялась со стула. – Ну, ты отдохни пока, а я пойду пшенички курятам дам, ишь раскудахтались! Прошлой осенью бедовая клохтушка вывела цыплят в крапиве в заулке, привела во двор чуть ли не по первому снегу. Пропали все. Крапивники, одно слово. Нынче на сельнице вывела одна клушка. Смотрю – сталкивает со слег на землю оперившихся цыплят, пора, мол, в свет вылезать, а те упираются – хорошо им в мамином гнезде. Беда с ними… От коршуна пришлось караулить. Вон у соседки пятерых перетаскал, окаянный. От Старой рощи прилетает…