И они шли в крохотную кухню, на которой умещались всего-то: стол, старенький холодильник и газовая плита, впритирку к раковине. Римма Ивановна чуть добавляла громкости в репродукторе, усаживала Серёжу на единственный стул и вставала перед ним на колени. Или сама усаживалась на стул и раздвигала коленки, расстегнувши пуговицы бязевого халата., Серёжа очень скоро научился не стесняться, и не торопиться. Он покорно, сначала стыдясь, а потом со всё возраставшим удовольствием выучился делать всё то, что доводило Римму Ивановну до обморочного, как ему казалось вначале, состояния. Потом они пили чай. А потом рисовали вместе то кувшин, то бликующий на солнце электрический чайник, то ещё что-то из домашней утвари. А иногда срисовывали из учебников портреты учёных. Кстати, рисовать их было легко, потому что в древности учёные бород не брили. И это означало, что над нижней частью лица – губами и подбородком можно было не напрягаться. Так они и рисовали остаток осени и почти всю зиму. В ход шли и цветные карандаши, и акварель, и гуашь. Кстати, навыки рисования потом сильно помогли ему в армии. Почти весь срок службы после учебки он просидел в клубе, тиражируя портреты бородатых вождей мирового пролетариата и гладковыбритые физиономии руководителей партии и правительства для всей гвардейской мотострелковой дивизии. А ещё – портрет славного римского полководца и императора Юлия Цезаря для комнаты отдыха в кабинете комдива товарища полковника Недыбайло Остапа Нестеровича. И ещё для товарища замполита полка товарища майора Низаметдинова портрет поэта Омара Хайяма. Но это под большим секретом и лично товарищу замполиту домой.
Однажды Сережа заболел тяжелейшей ангиной с осложнением, и даже попал в больницу, и проболел долго. А когда появился в школе, узнал от друга Валька, что Римма Ивановна из школы ушла. – Совсем. Потому что у неё мать умерла, и – ура-ура! – уехала Композиция куда-то из города.
У Риммы Ивановны было любимое словечко: композиция, ставшее прозвищем. Он отправился к её, красного кирпича, пятиэтажке. Постоял около дома, посмотрел на окна с чужими уже занавесками. Поднялся на площадку, потоптался у двери квартиры. За дверью было тихо. Он повернулся и побрёл домой, похрустывая ботинками по легкому льду весенних проталин, прихваченных ночным морозцем.
Когда он вышел из ванной комнаты, где добрые полчаса стоял под обжигающим душем, после неожиданной для обоих, ошеломительной, неистовой близости с женой, увидел: на кухне за столом сидит немолодой уже мужчина в какой-то анекдотически пестрой рубахе, которая вся-вся разрисована меленькими попугайчиками. Жена сидела напротив, словно бы вдавившись в серебряный бок холодильник, стоявший у неё за спиной:
– Это к нам… к тебе…
– Богодухов, – представился, привставая человек, и выставил перед собой удостоверение с фотографией, на которой он был снят в форме. – Игнат Пантелеймонович. Следователь прокуратуры по особо важным делам. Решил к вам по горячим следам.
Тут только Сергей Константинович сообразил, что, собственно, не одет совсем, только махровое полотенце вокруг бёдер:
– Вы извините, я из-под душа, сейчас оденусь.
– Ничего, ничего, – замахал руками Богодухов, – Я и сам с дачи, как был, так и приехал. Одевайтесь, а я тут с Ксенией Валерьевной побалакаю.
– Ты бы чаю… товарищу…
– Не откажусь, не откажусь. От чая отказываться не по-русски!
